Она не отвечает. Ну и ладно. Мы почти бежим по коридорам, пахнущим болезнью и смертью моего деда. Он умер здесь, в этой больнице. В больнице Нотр-Дам, воскресным майским вечером. Было солнечно. Я хотела поиграть на улице, но мне не позволили. Велели оставаться у дверей отделения реанимации. На попечении медицинских сестер. Я помню. Мы играли в прятки — я, сестры и моя голубая кукла. Мне ее подарила соседка-колдунья, когда я плакала, выпрашивая игрушку. Эту голубую куколку я любила больше всего на свете, я ее обожала — сильнее, чем даже двух моих безумных мамаш. И она умерла вместе с моим дедом. После его смерти, когда мы вышли из больницы — меня держали за руки мама и бабушка, — с того дня я больше никогда не видела моей куклы. Голубой куклы. Никогда.
Каждое воскресенье, приходя навестить маму в больнице Нотр-Дам, я иду по коридорам и внимательно оглядываюсь по сторонам: вдруг моя кукла найдется! Знаю ведь — ее выбросили, из страха, что я подхвачу какую-нибудь заразу, и все-таки надеюсь отыскать. Ну да, конечно, история про куклу — одна из множества моих выдумок. Моя голова ими просто набита. Моя башка — это котел с волшебными сказками, и в них я — принцесса, и мне дарят горы игрушек, и даже ту новую гавайскую Барби, что я видела на днях в витрине «Пиплз» и за которую душу готова прозакладывать.
Сегодня мне не удастся порыскать по коридорам в поисках голубой куклы — моя проклятущая бабка несется вперед, как наскипидаренная. Она шагает так быстро, что я с трудом за ней поспеваю. У меня слишком короткие ножки. Я делаю шаг, другой, и вот я уже бегу. Мне не терпится дойти наконец до палаты, потому что я и правда устала. Бабушка так рано подняла меня сегодня утром. Разбудила, чтобы полюбоваться. То еще развлечение! Мы сидим на кухне, друг напротив друга, я гляжу в ее старое лицо, она дает мне витамины «Флинстоун» — две штуки, и я с наслаждением грызу их. Витаминки такие вкусные — я бы целую банку сгрызла, только дай! Потом я ем свои хлопья, а бабушка все смотрит и смотрит, разглядывает, словно видит в первый раз… или в последний. У меня от этого мороз по коже.
Я привыкла ходить в больницу Нотр-Дам. Особенно по воскресеньям: в этот день пускают детей. Сегодня — не воскресенье, но мы пришли и бежим по коридорам. Обычно, когда мы идем к маме, бабушка заставляет меня надевать мой розовый плащик, а я ненавижу его больше всего на свете. Бабушка говорит, что я в нем такая чистенькая и аккуратненькая и маме нравлюсь. Что плащ этот стоил ей целое состояние и, если я его не надену, значит, я злая, и гадкая, и хочу ее огорчить, и разорить, а ведь деньги на деревьях-то не растут, и вообще я ем слишком много масла, ужас как густо я это масло намазываю на серый хлеб, и ничему-то я не радуюсь, и все-то мне плохо, а уж какая я лентяйка, и волокитчица, и безобразная хулиганка, и ничего-то я в жизни не добьюсь, а буду получать нищенское пособие от государства, и муж станет меня бить смертным боем, и рожу я четверых захребетников, и ля-ля-ля, и жу-жу-жу… Так что, если я и хожу в больницу, то в основном для того, чтобы мама посмотрела на меня в мерзком розовеньком плаще, который я так ненавижу.
Когда я вхожу, мама садится на постели и улыбается мне. Она похожа на наркоманку, моя мамочка. На наркошку, только что принявшую дозу. У нее стеклянно-тусклая улыбка и тусклый взгляд. Бледная улыбка — такая же бледная, как кожа на лице. Мама протягивает ко мне руки для объятий. Я никогда к ней не кидаюсь — подхожу спокойно. Она выглядит такой хрупкой, моя мама, что я боюсь сломать ее, скомкать. Мне иногда кажется, что это вообще не мама, а ее изображение на бумаге. Плохой, дрянной рисунок. Не портрет с натуры, сделанный в хороший день, когда она улыбается, красится часами перед зеркалом, спит до двух часов дня и жалуется, что у нее болят ноги, — лишь бы ничего не делать. Эту маму явно рисовали в плохой, хмурый денек.
Под дневным светом больничных ламп на руках матери проступают голубые вены. Руки у нее холодные. Еще одна причина, почему я не бросаюсь в ее объятия. Она холодная, моя мама. Холодная и отсутствующая. Это не ее вина. У нее в мозгах не хватает мостиков. Так мне врач объяснил. У нас в голове, оказывается, полно мостиков-клеточек, перебрасывающих слова туда-сюда. Так вот, пару-тройку раз в год маме их не хватает. Вот она и ложится в больницу Нотр-Дам на ремонт, чтобы ее подлатали. Я-то думаю, что ее мозги то и дело пускаются в свободный полет, потому ее и запирают.
Итак, мы идем по больнице Нотр-Дам, я и бабушка, и она крепко держит меня за руку. Идем, а я не узнаю коридоров. Хотя это точно корпус Майу, где держат психов. Наверное, мы на другом этаже.
— Ба, мы не пойдем к мамуле?
Она не отвечает и все бормочет и бормочет. Подумаешь! Плевала я на твои секреты, старая сука. Мне кажется, сегодня утром она говорила что-то о маме. Вроде бы. После того как я все съела и приняла, она как будто объявила, что мы идем к маме. Или она сказала: «Сейчас посмотрим, похожа ли ты на мать!»? Или что я «против мамы»? Бабушка ведь бесперечь несет всякую чушь. А в то утро я была ужасно усталая. Все время тюкалась головой об стол — засыпала. А она сидела рядом со мной, в нашей кухне, уперев локти в белый стол, и смотрела, смотрела, смотрела на меня. Она нервничала, а я засыпала. Глаза просто сами закрывались. А она кричала: «Доешь все до конца! Тогда они не скажут, что я плохо тебя кормлю. Увидят, что ты здорова. Ешь!»
Впервые я иду по больнице без розового плаща. Я довольна. Наконец-то я оделась так, как люблю быть одетой: в черные джинсы с гитарой Элвиса на правом кармане и черную водолазку. Иду и разглядываю свое отражение в стекле, но вот же мучение — мы идем слишком быстро, и я не успеваю, та же история, что с поисками голубой куклы! Не вижу себя в стеклянных дверях палат. Ничего, скоро пойду в туалет и там-то уж налюбуюсь! Буду смотреть долго-долго.
— Бабуля, а мы скоро пойдем в буфет?
Она не отвечает, старая кочерыжка. С ней говорить — все равно что к стене обращаться!
— Ну ба, мы потом сходим в буфет? Ну пожалуйста!
— Ладно, ладно, потом.
Неужели она ответила? Вот неожиданность! Я уже почти привыкла беседовать сама с собой. Вообще-то, у меня богатый опыт. Я годами тренировалась. Целыми днями произношу монологи. Как в игре в человечков «Фишер Прайс». Я строю домики из «Лего», поселяю там семьи куколок из коллекции «Фишер Прайс», и они болтают, не закрывая рта! Так я разбавляю окружающую меня тишину. В нашей кухне, залитой желтым светом лампочки без абажура, царят тишина и молчание. Восемь месяцев в году, пока мама заперта в психушке, да и когда не заперта тоже! Тишина. Молчание. Вот я и строю домики из конструктора, и запихиваю туда кукольные семейки, и воображаю, что это я там живу со своей семьей, и что все мы счастливы, и улыбаемся, и мама не больна, и елка светится огнями, и подарки под ней лежат, и вокруг много-много-много людей. Однажды я решила построить из «Лего» дом для себя самой, но хватило только на стены до щиколоток. Кубиков оказалось мало. Не смогла я достроить дом.
— Мы почти пришли. Веди себя, как воспитанная девочка. Главное — не трепыхайся, не нервничай. Не показывай им, что волнуешься. Не выдавай себя перед этими сукиными детьми, — бормочет бабушка.
Передо мной — две тетки и бабушка. Одна тетка молодая, и другая — постарше. Молодая — вся в коричневом и бежевом — все время улыбается. Вторая — в белом халате — чем-то озабочена. Бабушка резко бросает им несколько слов. Женщина в белом хмурится. Я не знаю, что именно сказала им бабушка, потому что в голове у меня как будто что-то посверкивает. Так всегда бывает, когда на меня смотрят незнакомые люди. Слов-то я не поняла, но, судя по тону, дело серьезное. Иногда бабушка и вправду ведет себя как полная дура. Уж я-то знаю. Она запросто может разогнать всех моих друзей. Они уходят, опустив головы. Я одна способна противиться ее воле, но потом мне бывает ужас как плохо.
