— Прости меня, за вчерашнее, — говорит она. — Мы ведь подруги… Ладно?

Я ее побила — а извиняется она! Чертова Селина!

— Ладно, Селина, только в следующий раз слушайся меня. Говорю — будем играть в бинго, значит, будем играть!

Я все время воспитываю ее, учу уму-разуму. Моему уму. Моему разуму. Бедняжка. Мне ее жалко. Я нужна ей — как консервный нож для банки горошка. Я защищаю Селину в школе. Она вечно вляпывается, потому что медленно соображает. Мне-то хорошо, я чувствую, что нужна кому-то. Сегодня утром я особенно рада ее видеть. Мне не терпелось рассказать кому-нибудь, что моя мама покончила с собой, такое событие придает мне вес, добавляет авторитета, делает центром всеобщего внимания.

Сообщая новость Селине, я напускаю на себя трагический вид. Мне кажется, что я — героиня фильма. Когда случается что-то подобное, я как будто раздваиваюсь: часть моего «я» притворяется, играет, другая — прячется, дрожа от страха.

— Селина, моя мама вчера приняла все свои таблетки — хотела убить себя.

— Она умерла?

— Пока нет. Вечером что-нибудь прояснится.

— Господи! Что же ты теперь будешь делать?

— Ну-у… Не знаю… Может, бабушка отдаст меня на усыновление.

— Ой, бедная ты моя!

— А ты знаешь, что со мной может случиться в приемной семье?

— Нет. А что?

— Бабушка говорит, если попадется хорошая семья, все может получиться. У меня будет много красивых платьев. В школу меня станут возить на машине, и мне купят всех Барби на свете. А вот если я нарвусь на мерзавцев, которые берут детей только из-за денег, они будут кормить меня черствым хлебом. И мне придется донашивать старое дырявое белье других ребят и мыться холодной водой без мыла. А может, отец семейства захочет со мной поразвлечься.

— Поразвлечься?

— Ну, ты же знаешь… начнет показывать мне свою штуку… член.

— А-а-а… Член!

— Он велит мне брать его в рот — это в мой-то маленький ротик! А он, мерзкая скотина, будет проталкивать его все глубже мне в глотку, и я задохнусь. Я не смогу высвободиться — он зажмет мне голову огромными мерзкими ручищами с грязными ногтями. А в комнате будет темно, и он не заметит, что я посинела и умираю.

— Нет! Это ужасно! Я не хочу, чтобы с тобой такое случилось. Сделай же что-нибудь…

— Конечно, сделаю — укушу его за толстый член.

— Да! Да! До крови! До крови!

— Я вообще откушу его толстую сардельку — под корень. И знаешь, что я еще сделаю?

— Нет!

— Схрумкаю его пиписку у него на глазах. ХРУМ! ХРУМ! ХРУМ! Пережую в фарш. И никакие врачи и высокие технологии не помогут. Не пришьют на место.

— Так ему и надо, грязному псу подзаборному!

— А потом я убегу и буду жить в лесу. Построю себе шалаш из веток. Только ты будешь знать, где я. Сможешь приносить гамбургеры и домашние задания.

— Уроки?

— Ну да! Мне ведь придется учиться самостоятельно. Я не смогу ходить в школу. Из-за легавых — они будут искать меня за убийство приемного отца. А я не хочу в тюрьму. Бабушка говорит, там такое творится — хуже, чем в приемных семьях! Охранники вдвадцатером набрасываются на маленьких девочек, чтобы посмотреть, выдержат ли они испытание.

— Какое испытание?

— На прочность. Суют девочкам внутрь все, что под руку попадется: карандаши, пивные бутылки, дубинки. В общем — все. Если выдерживаешь, проходишь испытание — тебя оставляют в покое и ты становишься собственностью некоторых из них, и так — до конца срока. Но уж если не выдерживаешь — живот у тебя взрывается и все барахло вываливается через пупок.

— Перестань. Ужас какой! Прекрати немедленно! Ты — моя единственная подруга. Не хочу, чтобы с тобой случилась беда. Только не это. В крайнем случае ты останешься со мной, у меня. Я спрячу тебя в моей комнате, и мы будем спать в одной постели — всегда.

Ну вот, Селина плачет. Она беспокоится за меня — как я сама за себя. Это здорово. Мне не так одиноко в том дерьме, куда я вляпалась. Я руководствуюсь принципом, который исповедует моя бабушка: разделенное страдание — полстрадания. Так вот, я поступаю, как бабуля. Я сильная. Я не плачу. И не плакала. И не буду плакать. Оставлю это на потом. Заплачу, лежа на постели в жалком гостиничном номере, трахаясь с маленьким жирным толстяком. А пока я не плачу — как бабушка, и посуду могу перемыть, как она — на манер психованной идиотки. Я способна мыть посуду так, чтобы все жилы, все артерии взорвались, чтобы кровь залила желтые стены кухни, брызнула в глаза двум моим маменькам.

Уж я им устрою веселенькую жизнь в один прекрасный день… И этот день станет моим звездным часом!

Сегодня у меня день рождения. Двадцать четыре года. С днем рожжждения меееенння! Да плевать мне на это! Положить с прибором! Мне что день рождения — что королева Виктория, или маргарин, или масло. Кое-кто говорит, что для здоровья маргарин полезней, другие считают иначе. Маргарин, масло… насрать. Я вот жру чипсы с сыром и соусом, и жареную картошку «Мак-Кейн», и «Биг-Маки» каждый день, и тонны конфет и умру от рака двенадцатиперстной кишки: хрен с ней, с кишкой! И да здравствуют вредные удовольствия!

Я в «студии» — на большом складе, который милые друзья любезно сняли для моего праздника. Все они тоже здесь и резвятся от души — так, словно меня нет рядом. Я сижу одна в углу, прислонившись к стене, подтянув под себя ноги и обняв их руками. Отблески света красных, желтых, зеленых и синих фонариков пляшут по моей коже. За окном ноябрь, но я без колготок. Ноябрь, месяц моего рождения, мертвый сезон.

Я одна в толпе моих так называемых друзей, явившихся поздравить меня с днем рождения, пришедших пожать мне лапу, но, раз меня нет (сказал Маленький Принц), раз так, мы вернемся в пятницу. Да пошли вы! Меня и в пятницу не будет. Я несу хрен знает что. Я напилась до бесчувствия. Налакалась так, что мочевой пузырь вот-вот лопнет.

По моим жилам течет не кровь, а красное вино. Я набралась под завязку, я пьяна в стельку, я в кусках. Люди подходят поздравить меня, а я смеюсь им в лицо. Хохочу прямо в рожу. Не боясь греха, прямо в глаза. Отдельные храбрецы рискуют заметить, что я очень хороша сегодня, и одета замечательно, и так мила… Но все эти комплименты для меня — то же, что маргарин или масло: плевать я на них хотела. Мне вообще на все плевать. Вот только что я танцевала да и натолкнулась на стену. Стен больше нет — исчезли, растаяли, испарились. Не моя вина, что стены — картонные. Хозяин помещения уж конечно подаст на меня жалобу, но я и на него плевать хотела. Денег у меня все равно нет.

Сегодня мой день рождения, и я мысленно сама себе пою песенки. Пою про себя, потому что мой голос больше всего похож на хрип сбившейся радиоволны, — слишком много я сегодня курила. Выкурила ровно двадцать четыре сигареты. Я это знаю, потому что тщательно задувала каждую спичку — как свечки на именинном пироге. У меня день рождения, но никто не додумался купить мне именинный пирог. Тоже мне, поздравляльщики хреновы! Друзья называется! Вот моя мама не забыла бы. Она бы мне купила дивный торт с белым кремом и белыми цветами, а может, даже торт с Барби посередке. Мама всегда помнила, как важны торты и пирожные — даже когда ее запирали в стационар на лечение, нет, она не забывала. Звонила домой и плакала часами из-за того, что не может вырваться из больницы и накупить мне сладостей. А вот мои якобы друзья — забыли. Так что я не считаю этот день рождения настоящим. Да ладно, чего это я вдруг разнылась! Плевать мне — и на это тоже!