— Если правосудие требует, — шепнула хозяйка расслабленным голосом, — чтоб мы приняли в свои недра мужчину, то пусть Октавия Фрунк проведет уважаемого господина в мою комнату.

— Моя не в пример удобней! — взволнованно вмешалась худая помощница. — Из моей, фрейлейн Тропик, видно каждое окошечко парфюмерного магазина.

— Но ему нужен книжный магазин, а не парфюмерный! — настаивала хозяйка. — Из моей комнаты можно прочитать псалом над молящимся дитятей буква в букву. И так как, дорогой господин, вы представили документ, я не имею права взять с вас за содержание... Нет, нет, ни слова!

Октавия Фрунк с сердцем подхватила агента под руку, чтоб провести его в комнату своей хозяйки.

— Еще одно! — повернулся Дурке. — Вы, душечка, сидите тут перед самым окном. Следите, пока я дойду до комнаты, не выйдет ли из магазина кособокая фигура в чепце и женской юбке... О, не волнуйтесь, это и есть переодетый преступник! Чуть что, мамочка, забейте тревогу.

С этой ласковой речью Дурке последовал вслед за нервной Октавией Фрунк, страдавшей затяжными сердцебиениями, по причине которых она вынуждена была то и дело падать на руки своего спутника.

Попросив одновременно горчицу, сою, зубочистку, плевательницу, полотенце, бинокль и ряд разнообразнейших предметов домашнего обихода, Дурке на минуту добился одиночества, вздохнул широкой грудью, извлек свой счет и написал:

Счет

За комнату с пружинным матрацем в отеле святой Кунигунды против магазина, укрывшего преступника, — 8 марок посуточно.

За пользование биноклем для слежки — 1 марка посуточно.

За полный пансион — 12 марок посуточно.

После этого он вынул заметно полегчавший кошелек, отсчитал сколько нужно, подбросил на ладошке и отправил себе во внутренний карман.

Не успел он произвести означенную репарацию, как в комнату вбежали Оливия с соей, Олимпия с горчицей, Октавия с зубочисткой и остальные девицы, каждая с каким-нибудь предметом в отдельности, вплоть до хозяйки, фрейлейн Кунигунды Тропик, принесшей бинокль. Они разместили все это на столе перед Дурке, уже обильно уставленном пудингами, печеными яблоками и вареным картофелем, и добродетельно разместились вокруг него, чтоб оказывать правосудию помощь.

Каждая из них во все глаза глядела в окно. При появлении чего-либо, хотя отдаленно напоминающего преступника, как, например, стриженой собаки аптекаря, подметальщика или почтальона, все двадцать девиц пронзительно вскрикивали и падали в обморок друг на дружку, делая таким образом пространство, окружавшее полицейского агента, в силу теории относительности, все более и более относительным. Они отнесли бы его и совершенно в сторону, если б действия их были согласованы и не страдали внутренними противоречиями. Как бы то ни было, внимание их было столь сильно поглощено преступником, что ни одна не заметила руки полицейского агента, поочередно облегавшей их талии.

— Ах, — вздохнула Кунигунда, — ах, дорогой господин! Вы не должны были пускать его в книжный магазин. Он оттуда не выйдет раньше, как через неделю.

— Может быть, он даже нанялся в магазин приказчиком, — подала голос Октавия, — Каково-то нам будет не спать все ночи напролет, чтоб не упустить его, когда стемнеет!

— Я буду варить кофе, — вмешалась Кунигунда, — и, наконец, мы можем сторожить по очереди.

— Вам необходим покой, — сладко протянула Октавия Фрунк. — Как христианка, я не могу допустить, чтоб вы, умаявшись за целый божий день, еще отказались от ночного сна. Не могу и не могу!

— Но, душенька моя, ведь я тоже христианка! — нежно настаивала фрейлейн Тропик. — Почему это вы хотите, чтоб моя совесть была спокойна, когда вы бодрствуете? Да я глаз не сомкну!

— Позвольте, дорогая фрейлейн Тропик...

— Нет, уж разрешите мне, любезная Октавия Фрунк...

— Ни за что, ни за что!

— И я ни за что!

— Фрейлейн!

— Октавия!

Здесь две нервные женщины внезапно так судорожно наклонились друг к другу, что зыбкое равновесие стула, на котором сидел полицейский агент, не выдержало, и Дурке полетел на пол, сопровождаемый пронзительными воплями двадцати девиц. Кунигунда и Октавия свалились рядом с ним, одна по правую, другая по левую руку, и в ту же минуту зоркие глаза Октавии увидели недопустимую, неслыханную вещь — полицейский агент чмокнул ее хозяйку сперва в одну щеку, а потом в другую. Она не могла этого вынести.

— Преступник! — заорала она неистовым голосом. — Преступник, преступник, преступник!

Дурке вскочил и подбежал к окну. Черт побери: перед книжным магазином действительно стоял извозчик, нагруженный розовым портпледом и чемоданом. На чемодане белело клеймо:

— Да почему же?.. — попыталась было вмешаться фрейлейн Кунигунда.

— Нет, простите меня, фрейлейн Тропик, — процедила Октавия с ненавистью, — я имею два своих глаза, которые видят все, что происходит. Это самый настоящий преступник с алиби. Он приготовил себе извозчика и чемодан. Он сейчас выйдет и наверняка будет загримирован... ай!

Она никак не ожидала от себя подобной пророческой силы: дверь книжного магазина раскрылась, и из нее вышел преступник. Он был загримирован симпатичной старой дамой. Белый парик выбивался у него из-под шляпки. Лицо его было покрыто густой синей вуалью. Преступник держал в руках газету, он добрел до извозчика неверными шагами, сел и...

Но тут полицейский агент быстрее молнии сунул себе в карман остаток пудинга, нахлобучил фуражку и помчался вниз по лестнице, даже не сделав ручкой двадцати нежным христианкам, ничего не пожалевшим для правосудия.

Старая дама из Померании тихо ехала на старом эльберфельдском извозчике. Она оттянула вуальку и с величайшим интересом читала купленную газету, прерывая чтение глубокими страдальческими вздохами. Извозчик, вздыхая, держал вожжи и ехал точь-в-точь так, как ездят все извозчики в Эльберфельде — словно он перевозил отошедшую душу через Лету и не видел причины торопиться ни для себя, ни для нее. Именно поэтому ни он, ни старая дама не заметили Дурке, отлично висевшего сзади и посматривавшего в ту самую газету, которую читала старуха. Полицеискии агент испытывал нестерпимое волнение. Он видел перед собой старый номер зузельской «Золотой Истины», не распространенной ни в Померании, ни в Эльберфельде. Старая дама, купившая этот номер, должна была иметь к тому особые причины. Номер сообщал об убийстве министра Пфеффера и Франциска Вейнтропфена.

Не было ни малейшего сомнения, что преступник наслаждался воспоминаниями или терзался укорами совести. И Дурке был не в состоянии арестовать его даже с такой уликой в руках!

Проехав все книжные магазины, типографии и молитвенные дома, извозчик поворотил лошадь к вокзалу и здесь, как Харон, протянул руку за деньгами. Дама расплатилась, подхватила обе вещи, несмотря на старческий возраст, энергично оттолкнула носильщиков и прошла к вокзальной кассе.

— Зузель? — переспросил кассир. — Четырнадцать марок десять пфеннигов.

Старая дама всплеснула руками:

— Помилуйте, я от Кноблоха до Эльберфельда заплатила всего семь марок, а там гораздо дальше и дорога труднее — все мосты да тоннели, мосты да тоннели! Нельзя ли мне как-нибудь за восемь марок?

— Четырнадцать марок и десять пфеннигов, сударыня, — откашлялся кассир. — Здесь не магазин. Цены напечатаны для всех граждан.