— А, наш мокрый приятель на ногах? Отлично, отлично! Грэс, вы можете быть довольны. Вот вам газета — здешняя полиция отстранена, засада снята. Живей облачите его в платье Мелины, дайте ему мои старые туфли и что-нибудь из вашего кошелька. Вы притворитесь больной, выйдете с его помощью, сядете с ним в автомобиль и отправитесь на северный вокзал. Берлинский поезд идет через полчаса. Спустите его на перроне в Берлине, а сами возвращайтесь назад с первым поездом. Наврите ему что-нибудь. Ну, например, что мы члены христианского филантропического общества «Помоги ближнему», — поняли?

Он говорил по-английски. Грэс и не подумала его предупредить, что грязный бродяга минуту назад говорил на том же языке. Она молча взяла газету и швырнула ее на пол.

— Ну, ну, кошечка... Без истерики! Вы видите, что мы оба довольны вами. Я доволен вами, и Луи доволен вами. Будьте умницей! — С этими словами два приятных джентльмена удалились.

Бродяга стоял в продолжение этой сцены с самым глупым видом. На лице его было полнейшее простодушие. Он даже стянул с блюда кусок телятины и уписывал его за обе щеки, исподтишка оглядываясь на говорившего, словно заправский воришка. Но не успели они скрыться из комнаты, как он отшвырнул от себя телятину, вытер руку о штаны и подхватил с пола газету.

Здесь все было по порядку: убийство Пфеффера, находка мертвеца, осмотр трупа, намек на таинственную улику, призыв к населению, возмущение народных масс, представленных торговыми рядами Зузеля и Мюльрока...

Он прочитал это с поразительной быстротой и кинулся к неподвижной Грэс.

— Мне нужно удрать отсюда! Делайте, что вам приказано... И если только вы проговоритесь этому старичку теперь или после, что я понимаю по-английски, — вы подпишете его смертный приговор!

Грэс подняла на него затуманенные глаза.

— Я не выдала вас, — произнесла она с ненавистью, — не выдала вас и не выдам, потому что ненавижу вас, как самого последнего негодяя!

С этой загадочной мотивировкой она вскочила с места и бросила ему одежду своей горничной Мелины, старые туфли банкира и свой собственный чепчик. Потом убежала в уборную, чтоб умыться и одеться впервые за эти сутки.

Через четверть часа в комнате Грэс стояли две женщины. Одна была статной красавицей в широкой юбке с фартуком и в чепчике, обрамлявшем ее энергичное молодое лицо. Другая походила скорей на футляр от бритвы или на электрический выключатель в богатом доме по степени стиснутости и опутанности всего ее хорошенького тельца, — но такова уж дамская мода. От нарядного футляра пахло духами и французской пудрой. Кудри были подобраны под шляпку, похожую на птичье гнездо. Два углубленных, сердитых серых глаза устремились на мнимую горничную далеко, впрочем, не с кукольным выражением:

— Слушайте вы, кто бы вы ни были! Сейчас мы спустимся с лестницы. Прячьте лицо, держите меня под руку, несите мой зонтик, плед и саквояж. В автомобиле ведите себя как горничная. Закутайте мне ноги, раскройте зонтик. Через пять часов мы будем в Берлине, и я надеюсь... — тут она топнула ножкой с явным нарушением законов пространства, установленных портнихой для ее юбки, — надеюсь, что мы больше никогда, никогда, никогда...

Резкая боль исказила ее лицо. По-видимому, это не было вызвано никаким внешним балластом, так как она тотчас же повернулась на каблуках и легко порхнула к двери.

Известно, что немецкая честность не отступит решительно ни перед чем, в том числе и здравым смыслом.

Следователь Карл Крамер был именно таким честным немцем. Подобно зубному врачу, обзаводящемуся креслом, щипцами, винтами и пилами, он обзавелся полным комплектом загадочных атрибутов, пользуясь ими с убийственной добросовестностью. Каждые два часа он переодевался и гримировался. Никому никогда не показывался в своем натуральном виде ни спереди, ни сбоку, ни сзади. Никогда не говорил вслух. Еще менее говорил про себя. Поддерживал все связи с видимым миром исключительно через секретаря. И был до такой степени, день и ночь, занят сокрытием своей личности от пронырливых преступников, что совершенно не имел времени на раскрытие личностей этих последних.

Понятно поэтому, что о Карле Крамере в Зузеле сложились легенды. Зеленщик клялся, будто он худ, как спаржа. Молочница божилась, что он кругл, как сыр. Старухи считали его молодым, девицы — старым, малыши — высоким, верзилы — низеньким. А зузельские шутники уверяли, будто правительство платит за каждую новую версию о наружности Карла Крамера, как за убитого суслика.

На другой же день после убийства министра Пфеффера стало известно, что именно этому честному человеку поручается следствие, отнятое у мюльрокского полицейского агента. Почтальон рано утром получил казенный пакет с надписью:

И двинулся по адресу.

Зумм-Гассе был тупичком, упиравшимся в глиняную стену. За глиняной стеной стоял невзрачный двухэтажный дом, наглухо задвинутый ставнями, — жилище сыщика. Внизу ютилась грязная лавчонка рыболовных принадлежностей, хозяин которой был глух, как тетерев.

Не успел почтальон дойти до тупика, как носом к носу столкнулся с зеленщиком и молочницей.

— Эй! — заорали они во весь дух. — Бегите скорей. У следователя никто не отзывается на звонок!

За долгие годы не было ни единого случая, чтобы секретарь следователя, Франциск Вейнтропфен, не отозвался в положенный час на звонок. Почтальон знал это не хуже зеленщика и в два прыжка очутился перед калиткой. Он дернул что есть силы за веревку. Минута, другая, третья — никакого ответа. Зеленщик и молочница уставились на почтальона. Почтальон почесал за ухом.

— Казенный пакет, братец, не салат, — угрюмо пробормотал он зеленщику, — стучи кулаком в дверь!

Все трое заколотили ногами и руками по дереву, но тут произошло нечно непонятное, нечто такое, от чего волосы на голове у молочницы зашевелились: калитка в святилище таинственного следователя, калитка, обычно замкнутая, заставленная, задвинутая всеми замками, засовами, железными болтами, какие только имелись в Зузеле, — эта калитка не была заперта! Она тихо подалась и со скрипом повернулась на петлях...

— Н-ну! — пробормотал почтальон, отступив ,от нее, как от двери в ад. — Уж лучше перемахнуть через забор, чем идти в эту дырку. Неладное это дело!

— Ладное или неладное, — шепнул зеленщик, угрюмо глядя на почтальона, — а у меня продукт скоропортящийся. Не какие-нибудь конверты.

С этими словами он вскинул корзину на голову, шагнул вперед и — смело переступил через порог.

Перед ним был пустынный, затхлый, грязноватый двор. Грязные следы угольщика отпечатались на дорожке. Домик следователя наглухо заперт. Вокруг — полное безмолвие.

— Тут, кажись, есть черный ход, — неуверенно проговорил зеленщик, огибая дом далеко не с прежней решимостью. Но не успел он сделать и десяти шагов, как отчаянно вскрикнул и уронил корзину. Молочница, следовавшая за ним по пятам, издала вопль и повалилась на почтальона, посеревшего, как пепел.

Перед ними, на мусорной куче, вцепившись друг в друга, лежали два страшных, синих, вздутых человека с выкатившимися глазами и высунутыми языками. Один — секретарь, Франциск Вейнтропфен, другой — неизвестный белобрысый бродяга в простой рубахе. Неизвестный стиснул секретаря за горло, секретарь вцепился неизвестному под мышки. Вокруг ни единого оружия, ни ножа, ни осколка, ни капли крови, и тем не менее оба лежавших были мертвы.

— Убийство! — глухо произнес почтальон. — Второе убийство в сутки... Стучите в дом! Зовите полицию! Жив ли еще Крамер?