Джеймс Мейсон — один из этих костлявых, худощавых, длинноногих парней, которых следовало бы арестовывать за один их вид. Глаза у него выпученные, кожа сухая и желтоватая, на лице и шее оспины. Иногда, вдобавок к оспинам, у него на шее появляется фурункул, и я точно знаю, что ему приходится платить кому-то, может быть проститутке, чтобы их выдавливали. Руки у него огромные, я бы сказал, убийственно огромные, а нос сломан не менее чем в двенадцати местах. Однажды он показывал мне фотографию своей матери, и, честно говоря, их совершенно невозможно отличить друг от друга.

Он мне нравится.

Свои истории он рассказывал в очень сдержанной манере, которая могла показаться саркастичной, но вряд ли должна была быть такой по задумке автора. Он почти никогда не притрагивался к еде и пил чай из трав. Он возил пакетики травяного чая у себя в бумажнике и просил глухую официантку — наверное, правильнее будет сказать Мирну — приносить ему чашки с кипятком. В кипяток он макал свои чайные пакетики. Обычно с лепестками роз или с ромашкой. Однажды, когда он отвернулся, я высыпал в его чашку половину солонки Чака, и, к моему удивлению, Джеймс так ничего и не заметил и выпил весь чай, даже глазом не моргнув.

Джеймс живет в современной квартире в Далласе. Недавно он отделал ее в любимом цвете его мамы — васильково-голубом. Я заплатил за перелет наличными, не делал пересадок и спустя шесть часов приземлился в штате Техас со свинцовой трубой в сумке. Ее немедленно засекли металлоискатели, и меня около десяти минут обыскивал очень привлекательный работник аэропорта, который сказал, что они обязаны обыскивать всех, кто провозит такое количество свинца.

— Я постараюсь запомнить это на будущее.

Исключительно дорогое такси, на котором я доехал до дома Джеймса, остановилось полчаса спустя. Его вел любитель шоколада, всю дорогу слушавший какую-то медицинскую передачу по радио. Я решил, что когда-то он, наверное, хотел стать врачом, но сдался, осознав, что его IQ примерно как у лягушки. Я вылезаю, скупо плачу по счету — никаких чаевых, — перехожу улицу, чтобы пообедать. Два часа я посасываю возмутительно дорогой кофе и смотрю фильм по кабельному телевидению про женщину, которая отдала свой костный мозг, чтобы спасти свою дочь, а мозг украла и съела собака. Оказалось, что собака была одержима дьяволом или еще чем-то в этом роде. А может, она просто проголодалась. Я не очень внимательно смотрю фильм, потому что думаю о свидании с Бетти в воскресенье. Я решаю, что мы сможем спрятаться в плавучем доме Берта — и, может быть, даже уплывем в какое-нибудь теплое и сухое место. Я не хочу особенно задерживаться и надеюсь, что Джеймс и его мамаша будут моими последними жертвами в обозримом будущем. Агент Вэйд по прозвищу Киллер из Кентукки может вступать в клуб сколько его душеньке угодно, а мы с Бетти уходим. Когда я почувствую, что готов, я вернусь и избавлю мир от всех известных мне скиллеров — включая федерального агента Кеннета Вэйда.

Уже темнеет, когда я плачу по счету, глядя, как Джеймс останавливает машину у дома, ожесточенно бранясь с мамочкой из-за ее ужасно раздражающей привычки давать Джимми во время езды советы с заднего сиденья. Открыв пассажирскую дверь, чтобы невидимая мама могла выйти, он снова садится в машину и уезжает на подземную парковку. Я жду двадцать минут, потом перехожу улицу и иду в квартиру Джеймса.

Убийства Джеймса вполне могли бы спонсировать Ваддингтоны, светлые умы, которые изобрели настольную игру «Улика», потому что до сих пор он успел использовать для убийства своих жертв кинжал, веревку, подсвечник, револьвер и гаечный ключ. Джеймс говорил нам, что, когда ему было восемь, его мать, алкоголичка, часто била его пустыми бутылками из-под Ваддингтонского коричневого эля, который она получала от английских матросов в обмен на секс. Первоначально он собирался убивать пьяных английских матросов, но потом счел, что убивать судей, принимавших не устраивающие его решения, гораздо приятнее.

Подойдя к квартире Джеймса, я вытаскиваю свинцовую трубу, взвешиваю ее в руке, чтобы почувствовать тяжесть, и звоню. Быстро наклеиваю пластырь на глазок, чтобы он не увидел, кто звонит, и отвожу трубу назад, как бейсбольную биту, чтобы ударить Джеймса, как только он откроет дверь.

Я жду пять минут, потом снова звоню, поудобнее перехватывая свинцовую трубу.

Никто не отвечает.

Я проверяю номер квартиры, чтобы убедиться, что я не ошибся, — меньше всего мне хотелось бы размозжить череп какому-нибудь ни в чем не повинному человеку, — но я стою у правильной двери, и мне непременно должны открыть.

Я звоню в третий раз, чувствуя, что труба в моих руках становится все тяжелее и тяжелее.

Не могу поверить, что Джеймс не подходит к двери. Я озираюсь, чтобы убедиться, что меня никто не видит, и пробую открыть дверь.

Она не заперта.

Я выжидаю несколько секунд, потом легко толкаю ее.

— Пицца.

Я прижимаюсь носом и правым глазом к щели между дверью и косяком и пытаюсь разглядеть внутри хоть какое-нибудь движение. Но все тихо, и я приоткрываю дверь еще на несколько дюймов.

— Гавайская с двойной порцией ананасов? — Я засовываю голову внутрь, глаза так и бегают, и я пристально всматриваюсь в темноту.

Ничего.

Абсолютно ничего.

Изо всех сил сжимая свинцовую трубу, я вхожу и тихонько прикрываю за собой дверь. Глаза быстро привыкают к темноте, я чувствую запах васильково-синей краски и вижу слой белой пыли, покрывающий всю мебель. Я делаю еще два шага, сердце колотится все быстрее. Что-то подсказывает мне, что сейчас лучше всего уйти.

но я продвигаюсь все дальше внутрь, осматриваясь, ожидая, что что-то произойдет — ну хоть что-нибудь.

— Чесночный хлебец на двоих? — Голос у меня дрожит, и я понимаю, что, поскольку никто и никогда не доставляет пиццы в свинцовых трубах, всякий, кто меня увидит, не поверит ни одному моему слову. Поэтому я предпочитаю молчать, толкаю еще одну дверь и оказываюсь в спальне Джеймса. Первое, что привлекает мое внимание, — это огромная двуспальная кровать, в которой лежит скелет. Не настоящий скелет — один из тех, которые учителя помещают в кабинете биологии и по поводу которых дети отпускают шуточки типа «Бог мой, вот это диета!». На нем женское шелковое нижнее белье и пара высоких сапог на молнии, — все это убеждает меня, что у Джеймса с головой еще хуже, чем я предполагал. Не знаю, смеяться мне или блевать.

Я выхожу из спальни, нахожу маленькую, но стильную кухню, в которой уже поднимается пар из кастрюльки модного дизайна, рядом лежат два пакетика травяного чая и несколько кусочков хлеба. Все это признаки жизни, но будь я проклят, если в доме кто-нибудь есть.

Я проверяю кладовку, ванную и гостевую спальню, но и там никого нет. Джеймса нигде не видно. Я смотрю на свинцовую трубу, которую все еще сжимаю в руке, и чувствую себя ужасно глупо. Входя в гостиную, я теряюсь в догадках относительно того, куда и каким образом пропал Джеймс. Мои глаза уже привыкли к темноте, и я вижу банки с васильковой краской, стоящие на ступеньках приставной лестницы. На подносе лежит малярный валик, и, включив бра, я вижу, что Джеймс уже проделал огромную работу. Я могу вырвать листок из его книги и оформить мой дом точно так же. На белых простынях, прикрывающих мебель, осталось несколько голубых пятен, а подняв голову я вижу на потолке, там, где работал Джеймс, красное пятно. Я собираюсь уходить, все это — пустая трата времени… Внезапно я останавливаюсь. Быстро оглядываюсь на красное пятно, смотрю, как красная капля падает на простыню. Я подхожу ближе, склоняюсь над этой красной каплей и мгновенно понимаю, на что я смотрю.

Я дико оглядываюсь, сердце колотится так сильно, что, кажется, вот-вот переломает мне все ребра. Я еще раз убеждаюсь, что в комнате никого нет, а потом бросаюсь вперед и отбрасываю запятнанную кровью простыню. Когда я вижу, что сидит на диване, у меня такое чувство, как будто я попал под поезд. Мужчина, высокий, худой, костлявый — и мертвый, сидит очень прямо, на голове у него картонка. Ведерко от семейного обеда из KFC, если быть совершенно точным. Даже по огромным рукам трупа я могу сказать, что это Джеймс, но я хочу, чтобы не было никаких сомнений, и с помощью свинцовой трубы приподнимаю ведерко и вижу мертвый рот Джеймса, набитый салфетками с запахом лимона. Я поднимаю ведерко еще выше и вижу бумажку, прикрепленную ко лбу Джеймса с помощью степлера. Я наклоняюсь поближе.