Было уже далеко за полночь. Зак и Ханна сидели за кухонным столом, а перед ними стояли чашки с остывающим чаем. Илир находился в гостиной, оберегая сон жены и сына. Беким крепко спал на диване, завернутый в поеденное молью шерстяное одеяло. Розафа дремала у его изголовья, положив руку на плечо сына и запрокинув голову. Илир наклонился над ними, словно пытаясь их защитить. Похоже, теперь, когда они снова соединились, ему хотелось оказаться еще ближе к ним. Было видно, что он не подпустит никого. Заку стало интересно, сколько времени Илир провел в Дорсете и как долго он и его жена не видели друг друга. Димити по-прежнему находилась наверху, в маленькой комнатке, полной картин и рисунков. Зак принес ей туда чай, но старушка к нему не притронулась. Она была тиха, задумчива и не желала спускаться к остальным. С беспокойством он заметил, что она дышит часто и неглубоко, хватая воздух маленькими порциями, как будто не может его как следует вдохнуть.

– Расскажи, при каких обстоятельствах ты видела Обри. Как он выглядел? И что произошло той ночью? – спросил Зак Ханну.

Она вздохнула и поднялась из-за стола.

– Нам следует выпить кое-что покрепче чая, – пробормотала Ханна и принялась обследовать кухонные шкафы, в одном из которых в конце концов нашла старую запыленную бутылку бренди. Она налила по хорошей порции в две большие чашки, поставила их на стол и пододвинула одну к Заку. – Будем. – Ханна выпила бренди залпом, скривилась и слегка передернула плечами. – Однажды вечером, едва стемнело, Мици пришла к нам на ферму. Стояло лето, так что, наверное, было часов десять. Ну, может, половина десятого. Она выглядела растерянной и напуганной. Сперва попросила позвать мою бабушку и, похоже, не могла вспомнить, кто я такая, поэтому мне пришлось назваться. Сразу стало понятно: что-то стряслось. Она не стучалась в нашу дверь… ну, с тех пор, как я себя помнила. Димити попросила меня пойти с ней и не сказала зачем. Практически вытащила меня из дома. «Я не могу сделать это сама» – вот все, что бедняжка твердила в ответ на мои расспросы. В конце концов я пошла с ней. Она привела меня в «Дозор», и мы поднялись в комнату наверху. Там он и находился. – Ханна тяжело вздохнула.

– Мертвый?

– Да. Он был мертв, – ответила она. – Мици сказала, мы должны избавиться от тела. Сделать так, чтобы его не нашли. Я спросила, почему… почему мы не можем просто послать за гробовщиком. Но Димити считала, что если кто-нибудь узнает о смерти Обри, то нагрянет полиция, и, наверное, была права. Внезапная смерть и все такое. Ведь все это время предполагалось, что его здесь нет. Более того, считалось, что он давно умер. До меня это наконец дошло, когда она рассказала, кто он такой.

– Но… Он, наверное, был ужасно стар, – заметил Зак.

– Ему было почти сто. Но следует помнить, он вел очень… легкую жизнь. Лишенную трудностей. Во всяком случае, после того, как поселился в «Дозоре».

– А до его смерти вы не знали, что там живет кто-то кроме хозяйки? Все эти годы вы ни о чем не подозревали?

– Именно так. И это неудивительно, если учесть, что ее коттедж стоит на отшибе. Наша ферма – единственное место, откуда он виден, а мы не из тех, кто любит подсматривать. А кроме того, он никогда не выходил из своей комнаты. Можно пересчитать по пальцам, сколько раз я была внутри «Дозора» до того вечера, а на второй этаж мне вообще заходить не доводилось ни разу. Как мог кто-то о нем узнать?

– Ты знала… кто он?

– Вначале нет. Но когда Димити мне рассказала… Конечно, я о нем слышала. Моя бабушка все время о нем говорила. А потом я увидела картины и поняла: это действительно Обри и никто иной.

– Но… как, черт побери, он сюда попал? Его могила находится во Франции. Тело было найдено, опознано и захоронено. Так что смерть Обри зафиксирована официально…

– Не его тело было найдено. Не его тело опознано. Не его тело захоронено. Не знаю, как много ты знаешь о дюнкеркской катастрофе…

– Я… видел документальные фильмы.

– Это был хаос. Тысячи и тысячи людей ждали эвакуации на пляже, и сотни маленьких рыболовных шхун и прогулочных яхт, баркасов и грузовых пароходиков приходили из Англии, чтобы их вывезти. Чарльз попал на одно из этих суденышек и возвратился на нем в Англию. А затем он… улизнул. В общем, как-то пробрался в Блэкноул.

– Ты хочешь сказать, он дезертировал?

– Да. В армии такое называют «находиться в самовольной отлучке». Димити рассказывала… Она говорила, что он был счастлив здесь очутиться. Был просто в восторге. Ни за что не желал возвращаться на войну. Хотел от нее укрыться. Правда, его игра в прятки, длившаяся шестьдесят с лишним лет, несколько, на мой взгляд, затянулась, но из всего мной услышанного можно сделать вывод, что он страдал каким-то нервным расстройством. Посттравматический стресс или что-то в этом роде. И, я думаю, после того, как ты провел достаточно времени, скрываясь от всех, перестаешь думать о том, что прячешься, и это становится просто… чем-то вроде образа жизни.

Ханна встала, принесла бутылку с бренди и долила его в обе чашки, хотя до сих пор пила она одна. Зак попробовал и скривился.

– Во все это просто невозможно поверить, – сказал он, тряхнув головой. – Как ему удалось сюда добраться? И кто похоронен во Франции, если не Обри?

– Кто похоронен? Ты все еще не догадался? – спросила Ханна.

Зак крепко задумался, но так и не смог ничего придумать.

– Нет. Кто это был? Кого похоронили в сороковом году, приняв за Обри?

Ханна на миг изучающе взглянула на Зака, быстро пробежав глазами по его лицу.

– Это был Деннис, – проговорила она в конце концов. – Похоронили Денниса.

Чарльз рассказал об этом Димити в одну из тех редких минут, когда у него возникло желание излить перед ней душу. Обычно он предпочитал говорить о своих рисунках, просил пополнить запас необходимых для рисования принадлежностей или рассказывал, чего бы ему хотелось поесть. Как правило, это оказывалось что-нибудь необычное. Сегодня это могли быть вишни, завтра – французский луковый суп. Однажды Чарльз пожелал копченой лососины, и Димити стоило немалых хлопот и трудов соорудить на заднем дворе коптильню, поскольку в магазинах такого товара не было. Впрочем, даже окажись она в продаже, денег на ее покупку все равно бы не хватило. В результате ей удалось наконец закоптить форель, которая получилась жесткой, как кожа, и горькой от дыма, но Чарльз расправился с ней без жалоб, одобрительно улыбаясь. Димити тогда пришло в голову, что она могла бы не утруждать себя так сильно, а вместо этого дать ему свежей селедки и сообщить, что это копченый лосось. Верно, он съел бы ее с не меньшим удовольствием. Но она так никогда и не решилась на подобный обман. Девушка всегда стремилась дать ему все, что он ни попросит. Сделать его счастливым – вот все, чего она желала. Ведь в этом заключалось ее счастье. Забота о нем притупляла чувство падения, с которым она до сих пор просыпалась каждое утро.

Но иногда ему снились кошмары. Ночные крики будили Димити, и она тут же вбегала, чтобы его утешить. Во-первых, для того, чтобы он успокоился, а во-вторых, на случай, если рядом с домом окажется посторонний. Вдруг этот человек услышит мужской голос? Конечно, поблизости никого быть не могло, но кто знает. Проснувшись, Чарльз вскакивал с постели и ходил по комнате, вцепившись в волосы или вытирая о тело руки, как будто к ним пристало что-то липкое, что-то, повергающее его в ужас. Димити следовала за ним и висла на нем, пытаясь его удержать, даже когда Чарльз ее отталкивал. Наконец бедняга садился, обессилев, поскольку ноша для него оказывалась слишком тяжела. Димити оставалась той нитью, которая связывала его с землей, с дорсетским побережьем, с тем местом, где он находился. Через нее он ощущал удары морских волн, от которых едва заметно вибрировал дом, и его тело переставало быть напряженным. Тогда он рассказывал ей, что ему привиделось, кто навестил его в наполненном темнотой сне. Эти излияния представляли собой непрерывный поток слов и напоминали действие слабительного – столь же порой необходимого для здоровья, как высасывание яда из ранки после укуса змеи.