– Благодарю, весьма… Как он там, Стратион Карпович? Да вы заходите, прошу вас, граждане, прошу… – посторонилась Клавдия Алексеевна, давая пройти гостям в квартиру.

Компаньоны прошли и осмотрелись. В полуподвальном помещении кухонного корпуса было три комнаты, обставленных довольно скромно, и ничего не напоминало им графского интерьера.

– Прошу, располагайтесь, – указала хозяйка на мягкие стулья у стола с замысловатыми резными ножками. – Вот живу, – обвела рукой женщина комнату и двери из нее. – Благодарение всевышнему, не выселяют пока… – положила на стол она книгу, после того как бидончик с медом снесла на кухню. – Так как там наш медонос? – улыбнулась хозяйка, садясь на стул.

– Жив и бодр, Клавдия Алексеевна. Пасеку содержит большую, мед качает отменный, очень просил посетить вас и справиться о вашем здоровье.

– Какое уже здоровье, уважаемые граждане, возраст и пережитое… После смерти Кузьмы Афанасьевича… Дочь тоже живет не со мной. Все это сказывается, как известно, – отвела в сторону грустный взгляд Клавдия Алексеевна, сняв очки.

– Да, жизнь для всех сейчас нелегка, уважаемая Клавдия Алексеевна, – сочувствующе вздохнул Остап и посмотрел на Балаганова. И тот, поняв взгляд своего командора по-своему, поспешил вставить:

– Да, у меня… я тоже… жизнь идет не по справедливости…

– Он, Клавдия Алексеевна, из московских «Известий»…

– Александр Балаганов, – представился помощник Бендера и чуть преклонил свою рыжеволосую голову на молодецких плечах.

– Очень приятно, гражданин, – и тут же поправилась: – товарищ… – И последнее слово она произнесла, как было замечено Остапом, через силу.

– А я литератор, уважаемая Клавдия Алексеевна. Моя фамилия Бендер. Пишу книгу о последних днях в Крыму светлейшего графа Воронцова… О годе двадцатом…

– О, в двадцатом самого графа давно уже не было. Последней владелицей дворца в Алупке, и этого загородного дома, была его наследница старая графиня Воронцова-Дашкова, граждане писатели, – разъяснила хозяйка.

– Вот как? – удивился Бендер. – Не сам граф Воронцов в двадцатом, а Воронцова-Дашкова? Вот вам пример, уважаемая Клавдия Алексеевна, как могут ошибаться источники истории.

– Особенно историки теперешнего времени, – усмехнулась женщина, одев и снова сняв очки.

– А графиня Воронцова-Дашкова покидала в двадцатом Крым из этого загородного дома?

– Разумеется, нет, она уплыла в двадцатом морем из дворца в Алупке, уважаемые историки-писатели.

– Было бы очень интересно описать как это все было, какие чувства были у нее, покидая свою родину., расскажите нам, дорогая Клавдия Алексеевна.

– Да, хотя бы несколько слов об этом, – удачно вставил Балаганов, понимая своего командора.

– Что я могу вам рассказать? Совсем ничего. Ведь я была тогда не в Воронцовском дворце, а здесь. Вот прислуга дворца в Алупке, да, она провожала графиню на пароход, ей и должно быть известно об этом. Да, разве что Анна от своих подруг-коллежек что-то может знать.

– А кто это – Анна? – спросил вежливо Остап.

– Как кто? Одна из горничных старой графини, моя дочь.

– О, это совсем удачно, дорогая Клавдия Алексеевна. Она живет здесь?

– Нет, я же сказала, что дочь живет отдельно. Она преподает английский, живет на Пушкинской… Вот с ней и можете встретиться и поговорить на интересующую вас тему, уважаемые.

– Очень и очень вам благодарен, дорогая Клавдия Алексеевна.

– И я, разрешите мне присоединиться к благодарности моего друга, – встал и поклонился Балаганов.

Глядя на своего компаньона, Остап удивился, откуда тот нахватался светских манер.

Распрощавшись с хозяйкой, они пошли парком к ожидавшей их машине и Остап сказал:

– Нет, Шура, вы делаете грандиозные успехи не только в нужном разговоре, но и в своих манерах. Похвально, друг.

– Она же из культурных, командор, сразу видно, – тряхнул своими кудрями тот. – Прислуживать графской семье… это не так просто, я думаю, товарищ писатель.

Остап не удержался и рассмеялся, услышав это. Сказал:

– Мне кажется, что я удачно придумал это, Шура.

– А я из газеты… – рассмеялся и Балаганов.

– Так и будем продолжать, камрад Шура. Горничная, разумеется, не из деревенских служанок, а из образованных тем более.

– Еще бы, английский язык преподает, понимать надо, командор, – с почтением к незнакомой еще горничной отозвался Балаганов. – Какие-нибудь слова по-английски вы знаете, товарищ Бендер?

– Ни одного, Шура. Только несколько немецких, камрад, например, что означает приятель, друг. Как вы уже это усвоили с Козлевичем.

Адам Казимирович спал, но как только молочные браться взялись за ручки дверец автомобиля, он сразу же проснулся. Провел рукой по своим неизменным усам и спросил:

– Ну, как? Удачно, братцы?

– Удачно, Адам. Едем на улицу Пушкинскую, как нам сказали.

И они поехали. Остап рассказал Козлевичу все, что они узнали у жены графского садовника. И добавил:

– Она тоже была, очевидно, служанкой в покоях графского загородного дома…

– Особенно когда графская родня наведывалась пожить в этом доме, – пояснил Балаганов. – Интеллигентная женщина…

Пушкинская улица пересекала весь город и жила в своем деловом ритме. На ней располагались самые солидные учреждения. Среди нарядных домов выделялось здание городского театра и кинотеатров. Мимо них, позванивая, дребезжал трамвайчик в сторону базара. Шли нарядные дамы с зонтиками от солнца и изысканно одетые нэпманы.

Нужный компаньонам дом был на правой стороне улицы и своим фасадом с большими окнами на трех этажах смотрел на шумную жизнь Пушкинской.

Из какого-то открытого окна этого дома на улицу лились музыкальные аккорды. И Балаганов, еще раз удивив Бендера, сказал:

– На пианино играют.

– Нет, на рояле, братец Шура, – уточнил Козлевич.

– Ну, хорошо, знатоки музыки. Адам в машине, Балаганов со мной. Делаем визит к бывшей графской горничной.

Они вошли в дом, поднялись на второй этаж и остановились перед дверью, обитой серым дерматином.

Остап нажал кнопку звонка. Игра на рояле прекратилась, и перед Бендером в раскрытой двери предстала довольно симпатичная седенькая старушка и высоким голосом спросила:

– Чем обязана вашему приходу, граждане?

– Писатель, а мой коллега из московских «Известий», – кивнул Остап в сторону Балаганова. – Нам бы очень хотелось поговорить с Анной Кузьминичной.

– Да, это было бы возможным, любезные, если бы я была ею, или она была бы дома. Но это не возможно, так как Анна в отъезде. И ничем я не могу вам помочь.

– Как в отъезде? – подался к порогу Бендер, боясь, что исполнительница фортепьянной пьесы захлопнет перед ними дверь.

Догадливый Балаганов, предвидя это, даже подставил ногу под дверь, чтобы предотвратить такое.

– Не изволите нам сообщить, мадам, – перешел Бендер на лексикон обращения, принятого до прихода к власти гегемона пролетариата. – Где она в отъезде и как ее найти, при необходимости.

– Анна Кузьминична вышла замуж за греческого негоцианта и находится сейчас в Севастополе, уважаемые судари.

– О, прекрасно, у него как раз задание, написать о героическом Черноморском флоте. Не будете ли так любезны, мадам, сообщить нам адрес Анны Кузьминичны? – продолжал говорить с улыбкой на лице Бендер.

– Почему же, это не секрет… Проспект Нахимова, дом… Вы родственник ей или по делу какому?

– Не родственник, по поручению ее маменьки Клавдии Алексеевны, уважаемая сударушка.

– Весьма странно, что ее маман не знает, что Анна вышла замуж, и она в отъезде. Впрочем, последнее время у них разногласия в некотором роде, – усмехнулась старушка. – Да, Анна в музее Херсонеса служит, как она писала, – добавила пианистка.

– Шура, заведите учет наших знакомств и посещений, – сказал Бендер, когда они возвращались к машине. – Ведь надо же такое, дочь выходит замуж за греческого негоцианта, ее маман и не ведает об этом.

– Может быть, она и ведает, командор, да не захотела нам говорить об этом. На случай нашего повторного посещения ее, чтобы мы ей что-нибудь и сообщили о ее доченьке.