— Хочешь сходить куда-нибудь поесть?

— Да не особенно.

— Пожалуй, тебе следует проветриться, потом можешь вернуться, если захочешь, — произнесла она мягко.

— А ты не против… если я вернусь и побуду здесь еще?

— Конечно нет.

Майкл улыбнулся Линн и сказал Джеймсу:

— Тогда пошли, умнем по сэндвичу и выпьем по чашке кофе.

— Круто, — отозвался Джеймс.

Иззи разбудил дверной звонок, нарушив ее прерывистый и недолгий сон. Перед тем она немного всплакнула после напыщенных разглагольствований о том, что ей предстоит невыносимое унижение: стоять в зале суда и выслушивать обвинения в том, что она «играла с огурчиком» лежащего в коме мужчины, который ей даже не слишком-то нравился. Существовала и опасность того, что ее исключат из реестра медицинских сестер и в конечном итоге ей придется работать в забегаловке типа «Пицца Хат». А если дело передадут в суд, ее фотография может появиться в местной газете под заголовком, в котором будут фигурировать такие слова, как «вмешательство» и «мужские половые органы». После этого родители запретят своим детям играть с ее дочерью, а на ней навсегда останется клеймо «ненормальной, которая трогает мужчин, когда они находятся в бессознательном состоянии». Ей, пожалуй, придется перебраться в Новую Зеландию. Только туда, возможно, и не докатится дурная слава о ней.

Конечно, Сэм всего этого не понимал. В какой-то момент ей даже показалось, что он вот-вот улыбнется, но Иззи бросила в него туфлей, и это положило конец подобным поползновениям. К полуночи благодаря вину и неустанным утешениям со стороны Сэма типа: «Мы всегда можем уехать в Америку, там им до нас не добраться», она достаточно успокоилась, чтобы лечь в постель. Элли она звонить не стала: ей и без того было стыдно.

Теперь шел третий час ночи. Иззи лежала неподвижно, ожидая повторения звонка, — просто чтобы убедиться, что он ей не приснился. Звонок повторился, и она толкнула ногой Сэма.

— Там кто-то пришел. Иди посмотри, кто там, пока не проснулась Полли! — прошипела она.

Сэму было не впервой игнорировать Иззи. Он повернулся на другой бок и натянул одеяло на голову.

— Прекрасно! — прошипела она. — Если там обдолбанный киллер, я проведу его прямо к тебе, хорошо?

Сэм слегка пошевелился:

— Возможно, это Элли, тебе не кажется?

Он встал с постели, нашарил рукой халат и побрел к двери.

Иззи глядела в потолок. Может, хоть Мойра преуспела там, где Иззи потерпела столь сокрушительное фиаско? Но вдруг и у нее ничего не вышло? И непрочная нить надежды, за которую так цеплялась Элли, — надежды на успешное завершение процедуры ЭКО, возможно, сегодня окончательно оборвалась. Так что если этот день был плохим для Иззи, то для Элли он мог оказаться еще хуже.

Сэм открыл дверь, и бледная, изможденная Элли вошла в прихожую. Она было начала говорить, но у нее перехватило дыхание. Последнее, что помнила Элли из случившегося в больнице, когда ушла реанимационная бригада и удалились почти все медсестры, — выражение лица той молодой медсестры, которая снимала капельницу, той самой, которая ворвалась в кабинет Сары с вестью об остановке сердца у Габриеля. Элли сидела на стуле рядом с больничной койкой. На том самом, на котором она сидела вчера и позавчера. Сара стояла рядом с ней. Вошла молодая медсестра и прошептала что-то на ухо Саре, которая подошла и посмотрела на стойку для капельниц и опустевший мешочек, еще висевший на ней. Медсестра и Сара переглянулись.

Элли не поняла, что ответила Сара, во всяком случае сперва. Она только услышала ответ медсестры:

— Не знаю. — А потом: — Что мне с этим делать?

На что Сара сказала:

— Отнеси в мой кабинет, пусть полежит там, и не позволяй никому к нему прикасаться.

Теперь Элли сидела на диване у Иззи и Сэма, уставившись в кофейный столик, и старалась, очень старалась выговорить: «Извините за столь поздний визит». Однако все, что у нее получилось:

— Извините за…

— Ничего страшного, — подбодрил ее Сэм. — Хочешь чашку чая? Пойду разбужу Иззи.

Этого условного сигнала и ждала Иззи. Она стояла за дверью спальни, предчувствуя слезы или гнев. Поэтому спокойствие Элли она сперва восприняла с облегчением.

— Милая, мне так жаль, я пыталась… я ходила… впрочем, ты, наверное, знаешь. Однако меня застукали прямо посредине процесса. А Мойра… Удалось ли Мойре… — Иззи быстро подошла к подруге и присела рядом, взяв ее холодную руку в свою.

Элли посмотрела на Иззи и безучастно кивнула. Перед ней стояло лицо Габриеля. Серое, со страдальческим выражением на нем. И лицо Сары, чьи добрые черты стали вдруг резкими, когда молоденькая медсестра с ней заговорила. И перед ней стоял завтрашний день — так, словно он уже наступил.

— Ей удалось? Ну слава богу. Тогда тебе нужно теперь отдыхать, Элли, правда? Ведь правда же? Они ввели сперматозоиды в яйцеклетки? Теперь, если я не ошибаюсь, должно получиться несколько эмбрионов, да? Элли… ты что, милая?

Элли хотела заговорить, очень хотела, но не могла обрести голос. Какой-то жестокий бог, казалось, вынул из нее большим столовым ножом сердцевину, словно из разрезанного на половинки яблока. Однако ей все-таки удалось найти несколько слов, непонятно, каким образом. Возможно, потому, что ей требовалось заснуть, а она не могла этого сделать, пока не выговорится.

— Он умер, Иззи. Умер сегодня вечером. Сердце остановилось, его пытались реанимировать. Я знаю, потому что сама была там. Но он все равно умер. И мне просто не хочется идти домой. Пока не хочется.

Когда ангелов начали впервые знакомить с новыми методами работы, им показали множество фильмов, демонстрирующих приемы работы различных психотерапевтов. Один из них, очень серьезный американец, оценивал качество своего труда тем выше, чем меньше он говорил. Он мог провести пятьдесят минут — за которые брал сто сорок долларов, — не издав ни звука. Он пожимал плечами, приподнимал бровь, вращал кистью руки снова и снова, тем самым поощряя своего пациента сказать еще что-нибудь.

Клемитиус был просто ошеломлен и счел его гением, ибо тот, по его словам, «создал нейтральное и безопасное пространство для глубокого исследования и полного понимания, способного изменить жизнь пациента». Христофору же он показался мошенником. Клемитиус объявил, что это служит наглядной иллюстрацией того, что Христофор просто не понимает нюансов психотерапии. Христофор ответил, что этого гения вполне можно заменить обезьянкой, накачанной седативными препаратами. Правда, — и Христофор это понимал — существовала вероятность, что ему мешает недостаток веры. И это, если учесть место, отведенное ему во вселенной, возможно, было настоящим преступлением. «Но как там звучит та поговорка», — спрашивал он себя. И сам отвечал: «Семь бед — один ответ».

Христофор постучался в дверь Габриеля и подождал. Когда Габриель открыл, он выглядел по-прежнему нездоровым, причину чего Христофор хорошо понимал, и каким-то съежившимся, чего он раньше за ним не замечал.

— Я прошу меня извинить, но, думаю, вам надо кое-что увидеть.

Габриель только посмотрел на него. Все способное удивить, похоже, осталось для него в далеком прошлом.

— А что случилось? — спросил он после некоторого молчания.

Христофор ничего не ответил, что, возможно, являлось ошибкой. Он был невысокого мнения о себе как о психотерапевте и не знал, когда нужно говорить, а когда нет.

— Это касается Элли?

— Нет-нет, вас, Габ.

Христофор повернулся и медленно пошел по коридору, зная, что Габриель последует за ним.

— Куда мы идем?

— В просмотровый зал.

— Это наверняка имеет отношение к Элли.

— Не напрямую, Габриель. Мне кажется, вам нужно увидеть кое-что недавно происшедшее.

— Клемитиус знает, что мы туда идем?

— Нет.

— Мне пришла в голову мысль, не следует ли мне строже придерживаться существующих правил?