Иззи в тот раз выбралась с парой своих подруг в кино, после чего они поели пиццы, а напоследок завалились в испанский бар. Там они пили вино и смеялись над попытками друг друга станцевать сальсу. Иззи хорошо запомнила этот вечер. Она была беременна, хотя сама еще об этом не знала, потому что в противном случае не стала бы так напиваться. Тем не менее у нее было странное ощущение, будто что-то в ней изменилось, и это ощущение, как ей казалось, заставляло ее по-другому воспринимать жизнь и потому вести себя тоже по-другому. Чем больше они пили, тем смелее танцевали, и чем больше они танцевали — зажигательно, шумно, радостно, отчего было не так заметно, что они недостаточно твердо стоят на ногах, — тем больше привлекали к себе внимание.

Иззи до сих пор помнит, как ее обхватила за талию мужская рука — сильная и достаточно большая, чтобы ей показалось, будто у нее осиная талия. Сперва Иззи смутилась, но выпитое тут же помогло ей расслабиться, и она улыбнулась, позволив себе отклониться назад. Хозяин руки развернул Иззи к себе лицом. Она не помнила, был ли он хорош собой, помнила только, что он был высоким темноволосым испанцем и что он с ней танцевал. Ее подруги хлопали в ладоши и смеялись, как будто одобряя ее действия, и потому она продолжала танцевать.

А музыка все не кончалась, и ее подруги тоже нашли себе партнеров, и ей казалось… в общем, ей казалось, что она попала в один из тех фильмов, где обычная девушка выходит на середину танцевального зала и показывает всему свету, какая она красивая и ослепительная и как великолепно танцует. На самом деле, Иззи не столько танцевала, сколько покачивалась из стороны в сторону, тогда как партнер кружил ее в танце. Он обладал замечательной пластикой, и она шла туда, куда он ее направлял. Нужно также сказать, что для танцев вообще характерно устранение физических барьеров: не было ничего неприличного в том, что иногда его рука касалась ее ягодиц, а когда он притягивал ее и на миг прижимал к себе — разумеется, подчиняясь законам танца, — она чувствовала, как его член прижимается к ее животу. Именно так танцуют в Испании. Она осознала, что барьер между ними исчез, только тогда, когда он посмотрел ей прямо в глаза и провел пальцами по ее груди — сверху вниз. Дважды. Но все было в порядке, она посмотрела на подруг — те по-прежнему смеялись, танцуя со своими партнерами, — а затем посмотрела на своего кавалера, и у него был такой вид, будто он все еще танцует. Он не смотрел на нее плотоядно или с вожделением, не лез целоваться, а потому она улыбнулась ему, обливаясь потом, затем прикрыла глаза, и он резко крутанул ее, привлек к себе и ухватил за задницу, причем на этот раз весьма крепко.

Когда она открыла глаза, то увидела Габриеля. Он стоял у стойки бара, улыбался, отхлебывал что-то прямо из бутылки и с кем-то разговаривал.

Ее первой, самой первой мыслью было: вдруг он разговаривает с женщиной? Но это оказалась не женщина, а какой-то очень толстый парень, и, когда Иззи встретилась взглядом с Габриелем, он поднял бутылку в приветственном жесте и улыбнулся еще шире.

Что означала эта улыбка? Была ли это улыбка типа: «Привет, рад тебя видеть»? Черта с два. Скорее всего, это была улыбка, говорящая: «Ну и дерьмово же ты танцуешь» или: «Эге, да ты прямо тащишься от этого парня». Она помнила, что пыталась не обращать внимания, помнила свою мысль: «Как хочу, так и танцую», но, находясь под прицелом его взгляда, начала понимать, что не может. Она попыталась продолжить, но почувствовала себя одеревеневшей, заторможенной, и руки партнера, которые еще несколько мгновений назад казались такими гибкими и нежными, внезапно стали жесткими и назойливыми. Она перестала танцевать. Такие мужчины, как Габриель, — мужчины, которые выглядели, как он, ходили, как он, и ожидали, что на них обратят внимание, — мешали танцевать таким женщинам, как Иззи.

Они об этом никогда не заговаривали. Иззи до сих пор не знала, проговорился ли он о том случае Элли или нет. Она собиралась спросить ее, но так и не спросила. С течением времени сделать это становилось все труднее. В тот раз они с Габриелем в последний раз находились вместе в одном помещении без Сэма или Элли. Вплоть до сегодняшнего дня.

— Ну хорошо, давай приступим, но, прежде чем мы начнем, я должна сказать, что в этом нет ничего личного. Я вовсе не хочу потереть твоего дружка, я даже не хочу его трогать, и, уж разумеется, мне совсем не хочется, чтобы это считалось, когда кто-нибудь из нас начнет составлять список людей, с которыми у него был секс.

Она откинула простыню и, увидев вынутый катетер, который должен был находиться внутри Габриеля, проворчала:

— Как, черт возьми, он вылез? Боже, сколько лет прошло с тех пор, как я вставляла подобную штуковину. Однако всему свое время. Сначала займемся главным.

Она взяла в руку пенис Габриеля, словно это была попавшаяся на крючок рыбка, которая еще вполне могла оказаться живой, и начала его тереть.

На то, чтобы добиться эрекции, потребовалось куда больше времени, чем она ожидала, но, когда это удалось, она, похоже, сумела найти нужный ритм. Вообще-то, все получалось деловито и беспристрастно, пока она не посмотрела ему в лицо и не вспомнила, как он всегда раздражал ее, когда они ходили куда-нибудь все вместе. Увы, чем больше она массировала его пенис, тем больше думала о той вечеринке по случаю ее тридцатилетия — как он ушел оттуда с Элли. И теперь ее день рождения — ее, а не чей-нибудь еще — вспоминается всеми как лондонская версия встречи Джорджа Клуни и Джулии Робертс.[101] Чем больше она об этом думала, тем больше это ее раздражало и тем ожесточеннее она терла пенис. К счастью, она осознала это раньше, чем стерла его до крови, и остановилась.

«Какая глупость, — подумала она, — мне просто нужно отвлечься». Вдруг, ни с того ни с сего, она решила, что для этого ей нужно спеть. Поэтому она закрыла глаза, постаравшись забыть о прошлом, а также о находящемся перед ней пенисе, и начала вновь поглаживать его, в то же время мурлыча себе под нос мелодию «The Long and Winding Road».[102] Это сработало и отвлекло ее, а потому она стала мычать громче. Однако взрослый человек не может мычать слишком долго, поэтому вскоре она запела по-настоящему. За этим занятием ее и застали врач-консультант и медсестра, совершающие обход отделения, — как раз в тот самый момент, когда она пропела слова: «Не покидай, здесь жду тебя».

Группа сидела, храня молчание. Когда Христофор вошел в комнату, он испытывал тревогу, но, едва увидел Клемитиуса, сидящего с мрачным и напыщенным видом, тревога сменилась гневом. Ну кто не захочет сбежать из комнаты, в которой он сидит? На самом деле, если бы удалось придумать повод, он бы повернулся и ушел снова, однако повода не было, и поэтому он сел в кресло, не глядя на Клемитиуса. Он просто молчал вместе с остальными, все яснее понимая, какой дискомфорт испытывают прочие участники группы.

— Мне хотелось бы знать, как вы чувствуете себя после вчерашнего небольшого… происшествия? — начал Клемитиус, и его вопрос прозвучал не столько как слова психотерапевта, сколько как нотация рассерженного учителя, у которого целый класс прогулял школу. Габриель начал было отвечать, но Клемитиус остановил его, подняв руку. Она подрагивала. — Дайте мне, пожалуйста, закончить. Я не спрашиваю, как чувствуют себя те, кто смог увидеть любимых людей. Кроме того, вы на какое-то время лишились права высказываться первыми, когда ушли с занятий. Меня больше всего интересует, как чувствуют себя те из нас, кто… кто остался здесь.

Никто ничего не сказал. Габриель вздохнул и посмотрел в окно. Джули ощущала смущение, но не могла понять почему. Между тем Ивонна приподняла брови, изображая удивление. Она посмотрела на Клемитиуса, который при этом отвел взгляд, и подумала, уж не отчитывает ли он ее.