Мужик, отдав по поклону, степенно направился к двери.
— Слышь, Иван Савельев, раньше чем надумаешь, и не приходи, — напрасно будет! — проговорил вслед ему батюшка и затем, затворив за ним дверь и весело потирая себе руки, обратился в шутливом тоне к Тамаре, не то с похвальбой, не то с иронией над собою. — Каково вымогательством занимаемся?! Вас, поди-ка, удивляет?
Но та ничего не в состоянии была ему ответить.
— Н-да-с, что прикажете делать! — вздохнул он, пожимая плечами. — И сам понимаешь, что скверно все это, отвратительно, пастырское достоинство твое унижает, а ничего не поделаешь!.. Семья… Да и не своя одна: и за причт порадеть надо… есть-пить всем тоже хочется… малютки… А жалованье наше, сельско-духовное, какое оно?! На хлеб насущный, и то порой на хватает. Только и утешения, что не ты один такой-то, — дело заурядное, так что и скрывать-то тут нечего…
Последние фразы были произнесены отцом Никандром с оттенком горькой иронии и не без внутрениего раздражения. Тамара видя, что попала сюда совсем не ко времени, что жене священника, вероятно, не до нее теперь, потому что не выходит к ней так долго, не захотела стеснять их дольше своим присутствием и поднялась прощаться, отговариваясь, что лучше уж зайдет как-нибудь потом, в другой раз, когда и батюшке, и супруге его будет подосужнее. Но отец Никандр, как бы вдруг спохватившись, настойчиво и притом самым, по-видимому, дружеским и радушным образом воспротивился ее намерению уходить.
— Нет, нет, что вы это?! Помилуйте, как можно!.. Уж останьтесь, пожалуйста, прошу вас! — захлопотал и засуетился он около нее. — Попадья моя сейчас, сию минуту придет, — замешкалась верно на огороде… Она будет очень, очень огорчена, если я упущу без нее такую милую, дорогую гостью… Позвольте — одну минутку! — я сейчас ее кликну…
И он торопливо вышел в соседнюю комнату, плотно притворив за собою двери. Оставшись одна, Тамара несколько внимательнее окинула взглядом окружавшую ее обстановку. Единственною роскошью являлась в этой комнате старинная двуспальная кровать красного дерева, застланная поверх пышной перины голубым атласным, стеганым одеялом и увенчанная в головах целою пирамидкою подушек, покрытых прошивными наволочками с кисейными оборками. Но на этой кровати, как узнала впоследствии Тамара, никто никогда не спал и не ложился на нее, и даже с краю не присаживался, а стояла она здесь на самом видном месте, занимая весь угол и часть внутренней стены, исключительно «для параду». Ради того же «параду», над кроватью по стенке был прибит продолговатый бархатистый коврик, на котором два турка, голубой и пунцовый, гарцевали на вороном и сером конях, среди тропического сада, с неизбежным киоском и минаретом на заднем плане. На другой стене висели непременные премии из «Нивы» и литографический вид какой-то святой обители, с отверстыми над нею небесами. В переднем углу, под темными образами, на пузатеньком поставце, покрытом вязаною белою салфеткой, виднелись требник и крест, завернутые в старенькую епитрахиль, и несколько зачерствевших просфор. Диван, обтянутый зеленою клеенкой, несколько таких же стульев да переддиванный стол с закусками, принесенными в дар батюшке Иваном Савельевым, а на окнах пять-шесть бутылей с наливками и какими-то универсальными травными настойками «от семидесяти семи недугов» довершали собою обстановку этой комнаты. Тамара не успела еще достаточно оглядеть ее детали, как к ней уже вошел с надворья вчерашний старенький батюшка, отец Макарий, экстренно направленный сюда своим зятем. Он поприветствовал ее по простоте, самым душевным образом, как особу совсем уже ему знакомую, предупредил, что Аннушка, дочь его, выйдет к ней сию минуту, только приберется малость самую, — «потому как мы с ней на огороде, хозяйским делом, — извините, — картошку копали». И затем, стараясь «занимать» Тамару, он участливо стал ее расспрашивать, — ну, как и что? хорошо ли спалось ей на новом месте, и не беспокоил ли ее ночью Ефимыч своим храпом и кашлем, и в пору ли подал он ей утром самовар и сливки к чаю, нарочито присланные для нее Аннушкой, и каково-то показалось ей сегодня при дневном свете ее обиталище? — Тамара благодарила и отвечала, что все хорошо и всем она пока довольна, и со школой уже несколько ознакомилась, и с ее библиотечкой, и даже успела узнать, что здесь большую роль играет какой-то господин Агрономский.
— О, да, да! — подхватил старичок, принимая вдруг значительный тон. — Еще бы!.. Очень даже большую!.. Очень! И знаете, — добавил он, нагнувшись несколько к собеседнице и понижая голос до некоторой таинственности, — по душе скажу, вам надо будет с ним ладить, — это примите к сведению.
Тамара сообщила, что на этот счет и Ефимыч говорил ей то же самое.
— Да, да, непременно ладить, — заботливо подтвердил отец Макарий, — потому как от него, можно сказать, все зависит: захочет, — прибавку к жалованью исходатайствует, захочет — на худшую школу сместят. Он ведь не токмо-что наш попечитель, он и член училищного совета от земства, и связи у него там большие… ну, и влияние…
— Да сам-то он кто и что такое, как человек-то? — спросила Тамара, которую начинал уже не на шутку озабочивать вопрос о господине Агрономском и о том, каково-то, при таких условиях, сложатся их взаимные отношения?
— Мм… как вам сказать! — замялся несколько батюшка. — Человек он у нас из новых, недавний еще, — лет семь как проявился, не более. Бог его знает, техник он там какой-то, что ли, не то инженер, — не сумею уже доложить вам доподлинно, — а только дело в том, что как пролагали у нас по уезду чугунку, так он там при работах был чем-то, ну и нажился, надо быть, потому как вслед за окончанием работ, сейчас же в нашей вот стороне отменное имение приглядел, да и приобрел, по случаю, — наших же бывших гореловских помещиков имение-то, господ Гвоздово-Самуровых, — богатое имение!.. И ведь задешево что-то досталось, со всем как есть, с усадьбой барскою, и дом при ней с колоннами, и сад, и оранжереи… Ну, а затем уж, как сделался, значит, крупным помещиком в уезде, сейчас это, конечно, в земство баллотироваться, в деятели, к правящей партии примкнул, и теперь вот — сила, большая даже сила, скажу вам. Но только, ежели правду говорить, — добавил, подумав, отец Макарий, — живет он в эдаком барственном доме, супротив прежних господ, — извините — свинья свиньею.
— Семейный человек? — спросила Тамара.
— Как вам сказать!.. Пожалуй, и семейный, коли угодно: скотницу свою — извините — к себе приблизил, в комнаты взял, да двух детей от нее прижил, — ну, вот и бегают теперь по двору, собак гоняют, совсем как последние мужицкие ребятишки… Ни воспитания это им надлежащего, ни присмотру, ничего, точно бы и не дети они ему, а щенята… Нехорошо все это! — вздохнул старичок, после некоторого раздумья. — Осуждать не желаю, но и одобрить не могу.
Тамара заметила, что фамилия у него какая-то странная, Агрономский, — точно бы деланная, искусственная какая-то.
— Фамилия? — Да, это точно, — согласился батюшка. — Фамилия такая, что с одной стороны как будто и по нашему сословию выходит, — семинарская то есть, а с другой стороны ежели рассмотреть, то может быть и польская, но возможно, что и еврейская даже.
— Разве еврейская? — усомнилась Тамара, но, подумав, тут же созналась про себя, что почему бы и нет? Ведь был же у них в Украинске один еврей, Янкель Окружноштабский, почему же не быть и Агрономскому? — Впрочем, и имя у него, — прибавила она, — тоже какое-то странное, как будто не русское.
Отец Макарий согласился, что, действительно, святого Алоизия в святцах греко-российской церкви не обретается и что имя это прямо католическое. — Вообще, — заметил он, — господин этот Агрономский, сдается мне, не то из полячков, не то из еврейчиков, а может быть, и то и другое вместе… Странное что-то, неопределенное.
Все эти сведения о человеке, от которого может каким-то странным образом зависеть ее участь, показались Тамаре далеко не успокоительными. Ей хотелось поэтому разузнать о нем еще что-нибудь более точное или характерное, но, к сожалению, разговор ее с отцом Макарием был прерван на этом месте появлением отца Никандра вместе с «матушкою», которая успела за это время наскоро поприбраться и переодеться, накинув себе на плечи большую французскую шаль «на манер персидской». Отец Никандр тоже принарядился в самую парадную свою рясу, полуатласную синюю, из-под которой уже не было видно у него ни широкого пояса с розанами, ни кончиков модных брюк «в клеточку». Словом, супружеская чета эта вышла к Тамаре во всем своем полном параде, желая этим выразить ей не только свое внимание, но и дать понять, что мы-де тоже не какие-нибудь, показать себя можем не хуже других и светские приличия тоже довольно понимаем.
