Граф Лорис-Меликов тотчас же издал прокламацию к обществу, где выставил прежде всего на вид, что «ряд политических злодейств вызвал не только негодование русского народа, но и отвращение всей Европы» (?!), и заявлял, взывая к обществу, что на «поддержку общества» он смотрит как на главную силу, могущую содействовать власти в возобновлении правильного течения государственной жизни, от перерыва которого наиболее страдают интересы самого «общества», а в заключение, граф манил это «общество» конфеткой «равно для всех дорогой» — возвращения общества «на путь дальнейшего мирного преуспеяния». Хотя это были не более, как общие расплывчатые и туманные фразы, но «общество» осталось в убеждении, что под ними должно разуметь «конституцию». Из всей печати, один только М.Н. Катков решился заметить на это воззвание, что практических последствий от призыва правительства, обращенного к обществу графом Лорис-Меликовым, можно бы было ожидать только при том условии, чтобы правительство своим образом действии дало тон и направление умам и ясно определило, чего оно требует от общества. Но вот именно ясности-то этой и не хватало в прокламации графа. — «Правительство, замечал Катков, действующее с характером, быстро переладит в своем смысле общественное настроение». Но и характера определенного пока еще ни в чем не проглядывало, — он проявился несколько позднее. За исключением «Московских Ведомостей», вся остальная печать откликнулась на назначение и воззвание графа Лорис-Меликова ликующим образом, исполненным широких и самых радужных упований. «Неделя» удостоверяла, что, с его назначением, вдруг «повеяло чем-то новым, как будто запахло весной». Другая газета утверждала, в либеральном своем увлечении, что «одно имя графа, само по себе, есть уже целая программа»! — «Новое Время» заметило, что «чем-то новым, успокоительным, бодрящим повеяло в воздухе», и что газетные статьи и фельетоны (фельетоны — это главное!) приняли «несколько праздничный тон». — «Слава Богу! На душе стало легче!» воскликнул «Голос», — «Новости» назвали «первое слово» графа «столь же симпатичным, как и вся его деятельность». «С.-Петербургские Ведомости» находили, что «общее высокое доверие, живейшее сочувствие и любовь, которые снискал себе бывший харьковский генерал-губернатор, должны внушать нам наилучшие надежды». В совокупности, все это было очень громко, очень радужно, но и очень неопределенно, как и сама прокламация графа. Одни только «Московские Ведомости», без всяких увлечений, утверждали, что верховная комиссия есть не более как высшее полицейское управление и советовали в то время графу не искать себе популярности «везде и у всех» и «не поддаваться влиянию чиновных и светских кругов петербургской интеллигенции, бредивших конституцией». За это вся либеральная пресса опрокинулась на Каткова и стала отрицать даже самую raison d'etre его газеты и вообще охранительных начал, вопрошая, во имя чего же может поднимать «эта партия» свои голос теперь, когда обстоятельства не допускают уже колебаний, а требуют прямого и решительного образа действий и совершенно определенной политики, в смысле увенчания здания? А московский журнал «Русская Мысль», так тот дошел даже до требования «обузданий», восклицая: «неужели все это пройдет (Каткову) даром и не будет обуздан этот оскорбительный для всего русского общества наглый, сумасшедший крик распаленной инквизиционным жаром фантазии?!» Это либералы-то взывали об «обуздании» к правительству, за независимое слово!
Итак, за исключением Каткова, вся печать ликовала и надеялась, а либеральная часть ее сразу же обнаружила некоторую тенденцию руководить своим новым protege и стала указывать ему, по своему собственному усмотрению, «задачи Верховной комиссии», ибо общество относится-де к ней «с широкими и вполне основательными (?) надеждами». От комиссии требовалось печатью «упростить и ускорить следствия по политическим делам», «умерить излишнюю подозрительность и рвение исполнительных органов» и «увенчать здание благодетельных реформ правовым порядком», а несколько позднее, когда убедились, что граф охотно следует этим указаниям, «пресса» еще с большею настойчивостью приступила к нему со своими советами и требованиями якобы «необходимых для умиротворения России мер», в ряду которых прежде всего была поставлена необходимость уничтожить генерал-губернаторов, с их «исключительными» правами и полномочиями, которыми они «не только могут пользоваться, но и действительно пользуются», затем настойчиво предлагались отмена бесполезно стеснительных паспортов и вообще всяких письменных видов, отмена административной высылки и возвращение «как можно скорее» всех административно высланных и поднадзорных лиц. О возбуждении новых политических процессов отзывались с неудовольствием, слегка журя за них графа, и находили, что «подобные процессы теперь производят уже впечатление анахронизма»; даже по поводу расстреляния двух нижних чинов, в Сумах и Кременчуге, за такие чисто воинские, тяжкие преступления, как убийство своего полкового врача и сорвание погон со своего полкового командира, одна либеральная газета замечала с неудовольствием, что, к сожалению, дела этого рода все еще рассматриваются на основании исключительных военных законов. Одновременно с советами и требованиями печати, раздались и из провинции голоса разных г-д Рагозиных, де-Роберти, Гольцовых, Корсаковых, Гордиенок, Южанинов и др. по вопросам о расширении прав земства, о сокращении дворянства, о ненужности административных высылок, о строгостях школьного надзора, об отмене Толстовской системы образования, о снятии запрещения с малороссийского языка, о благовременности «увенчания здания» т. д., и т. д. Что же касается террористов и бунтарей, то на все эти туманные обещания и прокламации «нового начальства» и на все советы, требования и заигрывания «легальной» либеральной прессы, они с самого начала, еще 20-го февраля, ответили выстрелом еврея Млодецкого в графа Лорис-Меликова и тем наглядно показали полную свою непримиримость ни с какими «новыми эрами» и «новыми веяниями» и полное свое презрение как к правительству, так и к либералам.
Млодецкого на другой день судили, а на третий, утром, уже повесили на Семеновском плацу, несказанно удивив этим петербургскую публику, не приученную еще к таким быстрым расправам. Казалось бы, подобною быстротою граф удовлетворил требованиям нечати об упрощении и ускорении политических следствий и судов, но вышло так, что ожидатели этим не удовольствовались, — им хотелось бы лучше видеть Млодецкого помилованным, и не только помилованным, но и совсем прощенным, — ступай, дескать, милый человек, себе с Богом на все на четыре, и пусть бунтари, видя этот умилительный пример великодушия, почувствуют все его значение и исправятся!.. Впрочем, выстрел этого еврея не изменил ровно ничего ни в розовом настроении либеральствующей печати, ни в готовности самого графа следовать и далее ее указаниям. Некоторые из публицистов и фельетонистов известного лагеря, как было слышно тогда в литературных кружках, получили даже премирующее и направляющее значение в интимных беседах графа, в его кабинете, доступ в который раз навсегда был открыт им радушным сановником, а один из их доктринеров-издателей, в поощрение своей либеральной деятельности, как уверяли тогда, был даже представлен графом ко звезде св. Станислава.
Вскоре последовал целый ряд общих мероприятий, перемен в личном составе правительственных учреждений, подготовительных работ, разных отмен, смягчений, послаблений, циркуляров, — и направление новой правительственной деятельности выяснилось. Граф был очень доступен, любезно принимал и выслушивал всех, особенно студентов и студенток, делал для них все, что мог, расширял стены учебных заведений, распоряжался быстро, гуманно, либерально, самовластно, обворожительно и заслужил, себе имя «диктатора». Потомок армянских властителен, он ничего не имел против этой клички, — напротив, она очень ему нравилась, и он охотно соглашался, что если это диктатура — пусть так, но только «диктатура сердца». Название «диктатуры сердца» сделалось очень популярным в обществе, и вся эпоха правления Лорис-Меликова перешла потом в историю под этим же, несколько сентиментальным, именем.
