— Это что ж такое? — пробормотал, между тем, себе под нос Агрономский удивленным и недовольным тоном, и, избегая как-то встретиться глазами с учительницей, точно бы из боязни, чтоб она не испортила ему эффект своим преждевременным ответом, поспешно кликнул в классную сторожа.

Тот вышел с его енотовой шубой, гарусным шарфом и глубокими галошами.

— Скажите мне, голубчик, почему это портрет у вас повешен? — обратился он к Ефимычу самым, по-видимому, кротким и душевным образом. — Кто вам позволил, если я просил вас припрятать его подальше?.. Кто это распорядился так без меня? Кто приказал вам?

Старый служивый молчал — ему не хотелось выдавать Тамару.

— Жаль, очень жаль мне вас, друг мой! — с сочувственным вздохом продолжал, покачивая головой, Агрономский. — Очень, очень жаль… сердечно жаль… Н-но… что же делать, когда вы сами себя не жалеете! И если вам теперь придется расстаться со своей должностью, то кто же будет виноват? — Уж, конечно, не я, мой милый! Я с своей стороны — вы знаете, вы должны это помнить — я неоднократно делал для вас всякое снисхождение. Ведь вы, вон, и по водочке любите пройтись; однако я на эту слабость вашу смотрел сквозь пальцы, — каюсь! — да, сквозь пальцы, единственно из сострадания к вашему инвалидному положению, из-за того, что вас, такого заслуженного воина, старого севастопольца, начальство ваше вышвырнуло, при старости ваших лет, на улицу, на побирательство именем Христовым, без всякого попечения и призора за всю вашу службу, — вы это понимаете?.. Я первый принял в вас живое участие и рекомендовал сельскому обществу на эту должность, — вы это знаете. Ну, а теперь уж извините, — умышленного неповиновения и нарочного нарушения моих распоряжений я не потерплю. Мне, повторяю, очень жаль вас, такого почтенного старика, заслуженного ветерана, но что же делать! — Пеняйте на себя, мой драгоценнейший!

В речи Агрономского слышалось какое-то меланхолическое издевательство над старым солдатом и, вместе с тем, зудела вовсе посторонняя, чисто академическая злоба на какое-то отвлеченное его «начальство», как на «начальство вообще», не без ехидной, может быть, цели расшевелить и в старике такую же злобу против того же абстрактного «начальства», а самого себя поярче выставить, как благодетеля, и тем заставить его пасть себе в ноги. Но Ефимыч, не обмолвясь во время этой речи ни единым словом, продолжал упорно молчать и по ее окончании, угрюмо и туповато глядя на Агрономского.

— Что ж вы молчите, мой милейший? Я вас, кажется, русским языком спрашиваю, кто приказал вам нарушить мое распоряжение?

Но тут неожиданно для всех выступила вперед Тамара.

— Виноват не Ефимыч, а я, — заявила она с полным спокойствием и твердостью. — Это я повесила портрет на место.

Агрономский сейчас же устроил себе притворно-удивленную физиономию, точно бы он никак не ожидал от «народной учительницы» такого поступка. Тамаре, однако, еще раньше было ясно, что, заметив портрет на стене, Агрономский должен был прекрасно понять, чья это инициатива, а потому и вся его рацея, в сущности, читалась вовсе не для Ефимыча, но косвенным образом по ее собственному адресу, чтоб она сразу почувствовала и зарубила себе на намять, чем могут пахнуть для нее ослушание его капризам и вообще самостоятельный образ действий по школе.

— Вы?! — произнес он, стараясь еще более подчеркнуть свое удивление.

— Я, — подтвердила ему Тамара. — Ефимыч тут ни при чем.

— Как ни при чем? — возразил Агрономский. — Нет-с, извините, причем, и очень даже при чем. Вы могли и не знать, но он обязан был предупредить вас о моем распоряжении.

— Он и предупреждал меня, — заступилась она за солдата.

— Да?! — притворно расширил на нее глаза попечитель. — Предупреждал?.. Тогда это совершенно изменяет картину дела… Так он действительно предупреждал вас?

— Действительно предупреждал, — удостоверила Тамара.

— И тем не менее, вы все-таки повесили!.. Хм!..

— Повесила своими собственными руками, потому что, признаюсь, даже не поверила ему, подумав, что он, вероятно, не так вас понял и что-нибудь путает..

— Ах, это напрасно! — соболезнующе закатил Агрономский свои идеальные глазки. — Совершенно напрасно!.. И мне очень жаль, зачем вы это так поступили, — от вас я никак не ожидал… Меня это очень, очень удивляет.

— Извините, я не понимаю, что ж тут такого? — пожала она плечами. — Разве это преступление какое, повесить царский портрет на свое место, раз что он есть в школе?

— О нет! — со сладостной улыбкой поспешил опровергнуть ее Агрономский. — Все мы, конечно, «верноподданные», и с этой точки зрения не может быть никакого вопроса.

— Так в чем же тогда дело?

— Дело очень просто-с: причина тут чисто хозяйственная, но никак не политическая, если вы думаете, — с тонко иронической и лукавой усмешкой вильнул он в сторону, — дескать, меня ты, матушка, не поймаешь, не на такого напала!

— Я ничего подобного не думаю и не смею думать, — сухо и даже обиженно заметила она, — но я просто не понимаю, в чем моя вина, и прошу объяснить мне.

— А вот, изволите-с видеть, — начал он. — В Княжевской школе ученики, играя в классной комнате в мяч, разбили однажды стекло на портрете, а оно стоит рубль семьдесят пять копеек, легерное-с. Кто именно разбил — не дознались; взыскать, значит, не с кого, управа на свой счет убытка не приняла, и пришлось пополнить его на счет учительницы — не допускай, значит, игры в классной! — а она девушка очень бедная, и заплатить такую сумму для нее было очень чувствительно. — Изволите ли видеть. — Так уж поэтому, во избежание повторения где-либо подобных случаев, и жалея бедный учительский карман, я и распорядился снять во всех школах царские портреты, а вывешивать их только в известных случаях, по моему приказанию, — по крайней мере, сохраннее будут. Теперь понимаете-с? — взглянул он на Тамару с лукаво-насмешливой улыбкой, — дескать, что взяла, голубушка! Не ожидала такой гриб скушать?

Та очень хорошо поняла, что это объяснение у него чисто официальное, быть может, нарочно даже придуманное им в свое время, на случай запроса со стороны правительственных лиц, и что если в Княжевской школе и был действительно когда-нибудь такой случай, то Агрономский, несомненно, только сумел воспользоваться им ловким образом для удаления, под удобным предлогом, из школ ненравящихся ему изображении. Сомнение это невольно отразилось на ее лице — и мысль ее, казалось, была уловлена и понята Агрономским, который поспешил поэтому досказать ей, что к тому же, именно этот портрет не нравится ему еще и по своей антихудожественности, он даже и не похож, не те черты, не тот характер лица, и что если уж вешать, так что-нибудь порядочное, достойное высокого сюжета, а не лубочное изображение, которое может только портить эстетический вкус мальчиков.

— А вот, если управа выпишет нам со временем хорошие олеографические портреты, в золоченых рамах, под коронами, тогда мы их с удовольствием повесим и будем хоть молиться на них, если прикажут.

Тамара заметила на это, что в ожидании лучшего, можно бы, однако, пользоваться пока и тем, что есть, хоть оно пускай и не вполне удовлетворяет строго художественному вкусу, и тем более, что у нее ученики в классной комнате в мяч не играют, а царскому портрету очень рады, да и отцы их тоже.

— Нет, нет, нет, уж, пожалуйста, вы мне не противоречьте! — поспешно замахал на нее руками Агрономский и даже уши себе закрыл ладонями, точно бы и слушать далее не хочет. — Вы уж потрудитесь, — прибавил он в виде дружеской, но внушительной просьбы, — в точности исполнять распоряжения школьного начальства, если не желаете ссориться со мной.

И затем, обратясь к Ефимычу, приказал ему тут же, при себе, снять портрет со стены и убрать подальше.

— Н-ну-с, а затем, — повернулся он к Тамаре, весьма любезно протягивая ей руку, — надеюсь, мы с вами будем добрыми друзьями, особенно, когда покороче узнаем друг друга… и я уверен, что вы постараетесь оправдать на деле лестную рекомендацию Агрипины Петровны, которой мы привыкли верить безусловно… Одно уже ее имя, повторяю, гарантирует вам нашу дружбу, хотя замеченные мной кое-какие шероховатости… Ну, да впрочем, — перебил он самого себя, — желаю верить, что это не более, как дело недоразумения и сгладится со временем само собой… До свидания-с!