— Да вы, чем невесть куда ходить, лучше бы к доктору пошли! Почему же вы к докторам не обращаетесь? — допытывалась она у приходящих к ней за помощью. — Ведь у вас есть теперь и земские врачи, и фельдшера с фельдшерицами, и приемные покои, и больница земская?
Но мужики только открещивались да отплевывались и от врачей, и от больницы:
— Не про нас все это, больно дорого! В больнице-то надо платить по полтине в день, — шутка-ль!.. Пропадай она и совсем!
Такое враждебное отношение к больнице у всех крестьян вообще, столь озадачившее Тамару на первых порах, стало ей совершенно понятно потом, когда она узнала, что в их же селе у одного мужика за земскую больничную недоимку было продано с молотка все его имущество, а с другой крестьянской семьи, оказавшейся поголовно зараженною от одного из своих же членов, возвратившегося с заработков из Питера, и целиком отправленной поэтому на излечение в земскую больницу, было взыскано за лечение 165 рублей; но так как платеж этой огромной суммы был для семьи окончательно непосилен, то у нее, по распоряжению земской управы, продали с аукциона все имущество, не покрывшее и половины взыска, вследствие чего взыскание остальных денег управа обратила, через полицию, на все сельское общество. Вот почему-де мужик и идет лечиться куда угодно и к кому попало, только бы не к докторам и не в больницу. — Нечего делать, пришлось Тамаре волей-неволей принять участие в этом беспомощном положении крестьян, и в особенности горсловских женщин и детей, преимущественно обращавшихся к ней за помощью. Пришлось выписать из Москвы популярный лечебник, и из Бабьегонска несколько необходимых, наиболее употребительных врачебных снадобий, — и все это опять-таки на свои собственные деньги. Эта новая жертва была для Тамары тем чувствительнее, что ради нее пришлось ей отказаться на три месяца вперед от многого, необходимого в своих жизненных, и без того уже очень скромных, потребностях. Зато крестьяне, веря ей, охотно шли к ней лечиться и принимали ее простые, но верные средства, и слава ее не только как учительницы, но и как лекарки, росла по всей округе. Вылеченные ею являлись к ней благодарить за помощь, непременно с «поклонным», в виде десятка яиц, или мешочка крупы, или живой курицы и т. п. Сначала она, было, очень стеснялась принимать все эти вещественные благодарности, но ничего не поделаешь, — надо было принимать, так как отказ от них крестьяне считали для себя за обиду.
Между тем наступила глубокая, мокрая осень, а затем и зима, и Гореловская школа наполнилась учениками так, что в классной комнате стало уже и весьма тесновато. Недостаток нарт поневоле заставлял мальчиков тесниться и жаться друг к другу; оказывался уже некоторый недостаток в букварях и книгах, которые приходилось делить по одной на трех-четырех учеников разом. Если, бывало, пишет старшее отделение, то остальным не хватает или чернильниц, или ручек для перьев. Вместе с этим обнаружились и другие неудобства. Нередко приходилось воевать со старостой из-за топлива, если не привезут его вовремя, а это случалось сплошь и рядом, так как обязанность отапливать школу была разложена на всех крестьян, в виде мирской повинности. Поэтому классная комната зачастую оставалась не истопленною, так что у мальчиков, бывало, руки стынут от холода, до невозможности держать перо в пальцах, а сама учительница сидит все время закутавшись с головою в шерстяной платок и завернувшись в теплую шубейку. Приходя в школу, ученики приносили на ногах осенью грязь, а зимою снег, и тем разводили ежедневную сырость в классе. Одежда их в эти месяцы состояла только из полушубков поверх портков и сорочки; полушубки эти, отсырев под дождем или снегом, прели и издавали неприятный запах, а мальчики, по привычке, оставались в них по пяти, шести часов в классе, не снимая с плеч: без полушубка холодно, в полушубке же, при этой тесноте, духоте и сырости, становится под конец жарко, — и дети сидят все в поту, и потные выходят из школы домой, а до дому иным мальчуганам из окрестных деревень надо идти в непогодь от двух до трех верст. От этого у них постоянно являлись простудные болезни, особенно же воспаление горла. В классе, бывало, все время раздается неумолкаемый кашель, воздуха мало, вентиляции ни малейшей, — поэтому начинаются головные боли, и дети ежедневно к концу занятий становятся утомлены, невнимательны, вялы, да и сама учительница нередко возвращалась после занятий в свою комнату с одурманенною головою, со стуком в висках и шумом в ушах, и кидалась, вся закутанная, на холодную постель отлеживаться часа два в тяжелом забытьи, ради необходимого отдыха.
Гореловская школа, как и все вообще училища в уезде, находилась вне всякого врачебного надзора, служа, подобно им, рассадником, всяких заразных болезней: кори, скарлатины, чесотки. Ни уездный, ни земские врачи в нее и не заглядывали, как и во все остальные школы, потому что на это требовалось особое разрешение или приглашение общего собрания училищного совета; а этот совет на самовольное появление того или другого врача в любом училище смотрел неприязненно, как на вторжение в круг действий, врачам не подлежащих. Зараза и на этот раз не замедлила своим появлением. В окрестных деревнях, а затем и в Горелове обнаружилось несколько случаев дифтерита на детях. Земская управа распорядилась закрыть на время школу и послала на место своего члена и с ним врача Гольдштейна, да несколько набранных сим последним специальных «дифтеритных дезинфекторов» из каких-то недоучившихся медицинских студентов, молодых еврейчиков, некончалых семинаристов и блыкающихся без дела девиц в звании курсисток. Явилась вся эта компания на место в сопровождении станового и двух урядников и принялась за дело столь усердно не по разуму, что на первых же порах вызвала со стороны крестьян не только недовольство и ропот, но и явное сопротивление. И немудрено: земский член не распорядился предупредить крестьян заранее, а добровольцы-дезинфекторы, нагрянув на село, врывались не разбирая и в зараженные, и в здоровые избы, делали в семьях переполох, немедленно выдворяли всех людей на двор, на улицу, в сараи, клети, амбары, — «ступай, куда знаешь, хоть к черту, а нет, — сейчас урядника!»— затем переворачивали вверх дном весь дом, всю рухлядь, утварь, посуду, производили полный кавардак — Мамаево нашествие, да и только! — и начинали выкуривать заразу из каждого дома зажженною серой. Но при этом в одном месте забудут предупредить хозяйку, чтобы вынесла из избы домашнюю птицу, — и все эти куры-наседки, утки, индюшки задыхаются насмерть в серных парах; в другом — нальют в помои дезинфицирующей жидкости, не предупредив о том хозяев, а свиньи, собаки и коровы хлебнут этих помоев и дохнут. Делалось все это, вероятно, по недомыслию; но на взгляд крестьян, выходило оно как будто умышленное озорство, как будто нарочно для того, чтобы вызвать со стороны населения недовольство и тревогу. — Начальство-де так приказало! — Стали наконец донага раздевать мужчин и женщин, от мала до велика, чтоб выкуривать их белье и одежду, — бабы и девки подняли вой «от сорому», а мужики, возмущенные всем этим, вышли из последнего терпения и приняли дезинфекторов в колья. Те, было, под благодетельную защиту к урядникам, но мужики, в азарте, и урядникам бока намяли. «Дезинфекционная комиссия» струсила, разбежалась и попряталась со всеми своими «шпициальными» жидками и курсистками, и сейчас же, конечно, полетели от ее членов вопиющие и взывающие депеши к губернатору, к жандармскому штаб-офицеру, к непременному члену, к председателю земской управы: «бунт! разгром! помогите! спасайте, выручайте!»— и пошла писать губерния!.. Немедленно же было распоряжено по телеграфу — выслать на место «бунта» исправника, товарища прокурора, судебного следователя; экстренно привезли туда же на подводах воинскую команду, «для устрашения и усмирения бунтовщиков»; волостному старшине приказано заготовить целый воз розог, и дело чуть было не дошло до «стреляний и секуций»; но к счастью, с приездом губернского начальства, все ограничилось только протоколами, дознанием да волостною кутузкой для «зачинщиков.» (разумеется, из крестьян), а в эпилоге — «мировым» со штрафами и тюремным заключением для тех же «зачинщиков». По мнению доктора Гольдштейна и других просвещенных деятелей, при всем их либерализме, — крестьяне несомненно выходили кругом виноваты, и их следовало бы наказать примерным образом, а вовсе не так, за то, что осмелились противиться благодетельным действиям дезинфекторов и поднять руку на таких самоотверженных служителей народу.
