– Я зашила ему горло; дышать он может, но не уверена, что когда-нибудь заговорит. – Тем более запоет. В сыром воздухе витала невысказанная мысль.

Джейми издал еще один звук, на этот раз сердитый.

– Я напомнил Триону обещание насчет Роджера, и он выдал мне документ на право владения землей – пять тысяч акров рядом с нашим участком. Это его последнее официальное постановление – ну, почти.

– В каком смысле?

– Помнишь, я сказал, что он освободил большую часть пленников? – Джейми отошел к окну. – Всех, кроме двенадцати регуляторов, объявленных вне закона. Ну, так он утверждает. – Ирония в голосе – гуще пыльного воздуха. – Через месяц их будут судить по обвинению в мятеже.

– И если признают виновными…

– По крайней мере, они смогут замолвить за себя слово, прежде чем их повесят.

Нахмурясь, Джейми остановился перед портретом, хотя вряд ли заметил детали.

– Дожидаться, чем дело кончится, я не намерен. Сказал Триону, что нам пора ехать обрабатывать землю, и он распустил отряд.

У меня словно камень с души свалился. В горах прохладно, свежий воздух, – больному пойдет на пользу.

– Когда отправляемся?

– Завтра. – Да, он заметил портрет и одобрительно кивнул, глядя на отрубленную голову. – Задерживаться стоило только ради одной вещи, да и то уже вряд ли.

– Какой?

– Сын Дугала, – ответил Джейми, поворачиваясь. – За последние десять дней я прочесал всю страну в поисках Уильяма Бакли Маккензи. Нашел тех, кто знает, но никого, кто видел бы его с Аламанса. Некоторые думают, что он уехал из колонии насовсем. Многие регуляторы сбежали; говорят, Хазбенд увез своих в Мэриленд. А Маккензи просто исчез, как змея в крысиной норе, – он и его семья.

Прошлой ночью мне приснилось, что мы с Роджером лежим под большой рябиной ясным летним днем и, как обычно, философствуем – о вещах, которых нам не хватает.

Я призналась, что продала бы душу дьяволу за плитку шоколада с миндалем, и бац – она тут же материализовалась на траве. Я сняла обертку; запахло настоящим шоколадом, и я откусила дольку.

Роджер поднял белую обертку и сказал, что больше всего ему не хватает туалетной бумаги – эта слишком скользкая. Я засмеялась: ничего тут сложного нет, ее можно делать и сейчас. На земле тут же возник рулон; к нему подлетел огромный шмель, уцепился за конец и улетел, наматывая бумагу на ветви дерева.

Потом Роджер сказал, что это богохульство – думать о вытирании задницы – здесь то есть. Мама пишет истории болезни крошечными буковками, а папа – письма в Шотландию на обеих сторонах листка, а потом переворачивает набок и продолжает через строчки, так что получается решетка.

Затем я увидела папу: он сидел на земле и писал письмо тете Дженни на туалетной бумаге, а она все разматывалась и разматывалась, и шмель уносил ее все дальше и дальше, в Шотландию.

Я трачу бумагу больше всех. Тетя Иокаста отдала мне свои старые альбомы и целую кипу акварельной бумаги, но расходовать ужасно стыдно, ведь она такая дорогая. А что делать – я не могу без рисования. Повезло с этим портретом: раз я зарабатываю деньги, значит, имею моральное право использовать немножко на свои нужды.

Тут сюжет переменился, и вот я уже рисую Джемми карандашом 2Б желтого цвета. На нем черными буквами выбито «Тикондерога». Только вместо альбома в руках у меня тоже туалетная бумага, и карандаш постоянно ее прорывал, а я злилась и все комкала.

А потом потянулся этот вечный дурацкий сон, когда бродишь вокруг в поисках туалета и не находишь, а просыпаясь, понимаешь, что и вправду нужно выйти.

Даже не знаю, чего бы мне хотелось больше: шоколада, туалетной бумаги или карандаша. Пожалуй, карандаша. Я аж почувствовала запах свежезаточенного кончика и ощутила его твердость между пальцами и на зубах. Когда я была маленькой, то имела вредную привычку грызть карандаши. До сих пор помню, как прокусывала краску, добиралась до дерева и прогрызала его по всей длине, словно бобер.

Жаль, что у Джема не будет новенького желтого карандаша или школьного рюкзака с Бэтменом, когда он пойдет в школу, – если вообще пойдет.

А Роджер не может держать карандаш – пальцы еще не зажили…

И тут я поняла: не нужно мне ни шоколада, ни карандашей, ни бумаги. Я хочу, чтобы Роджер снова со мной заговорил.

Возвращение во Фрейзер-Ридж заняло гораздо меньше времени, чем поездка в Аламанс, хотя дорога шла в гору. Стоял конец мая, и кукурузные стебли уже вымахали высоко, рассыпая по ветру золотую пыльцу. Дома, в горах, зерно едва проклюнулось. А еще скоро появятся новорожденные телята, ягнята и жеребята, и их нужно будет защищать от волка, лисы и медведя. Как только губернатор распустил кампанию, люди тут же поспешили домой обрабатывать родные поля.

В результате мы возвращались небольшой группой – всего два фургона. С нами поехали несколько фермеров, живущих возле Риджа, да братья Финдли – наш путь лежал мимо усадьбы их матери.

Я украдкой бросила взгляд на Финдли, помогающих разгружать фургон и разбивать лагерь на ночь. Славные ребята, тихие. Джейми они уважают и даже слегка благоговеют перед ним. А вот к Роджеру за время кампании у них сформировалась странная привязанность, чуть ли не преданность, которая продолжилась и после роспуска отряда.

Как-то раз они даже пришли навестить его в Хиллсборо. Краснея и поджимая пальцы на ногах от смущения на турецких коврах Фиби Шерстон, они молча презентовали Роджеру три ранних яблока, зеленые и кривобокие, явно утащенные из чужого сада. В ответ он широко улыбнулся и героически откусил от яблока прежде, чем я успела его остановить. Учитывая, что он питался лишь жидким супом, этот кусок едва не стоил ему жизни. Задыхаясь и кашляя, Роджер кое-как проглотил яблоко, и все трое уставились друг на друга с глупой ухмылкой, а в глазах у них стояли слезы.

В дороге братья старались держаться поближе к Роджеру, всегда готовые подскочить и помочь, если он с чем-то не справлялся. Джейми как-то рассказал мне об их дяде, Иэне Море; теперь понятно, откуда у них такой опыт угадывания невысказанных желаний.

Молодой и сильный, Роджер поправлялся быстро, да и переломы были не слишком серьезные; и все же для полноценного срастания костей двух недель маловато. Я бы оставила шины еще на неделю, но, похоже, они ему страшно надоели. Пришлось снять и предупредить, чтобы он берег пальцы, но разве мужчина послушается? Вот и сейчас потянулся за тяжелым мешком.

– А ну не смей! – воскликнула я, вовремя схватив его за руку. Он поднял бровь, добродушно пожал плечами и отступил, позволив Хью Финдли забрать мешок.

Иэн, его брат, в это время возводил примитивный очаг из камней. Помедлив, Роджер указал на него, а затем на ближайший лесок. Можно ли ему собрать хворост для костра?

– Нет, конечно! – твердо отрезала я.

Тогда он жестами изобразил процесс питья. Принести воду?

– Нет, – покачала головой я. – Ведро выскользнет, и…

Я огляделась, пытаясь придумать занятие ему по силам, однако любая работа по обустройству лагеря требовала крепких мужских рук. В то же время я прекрасно понимала, как неприятно ему околачиваться без дела, чувствуя себя совершенно бесполезным. Он и так сыт по горло, что с ним обращаются, как с инвалидом; в его глазах уже блеснула первая искорка бунта. Еще одно «нет», и он назло мне кинется поднимать фургон.

Заметив намечающуюся стычку, возле нас остановился Джейми.

– А писа́ть ему можно? – спросил он.

– Писать? Что писать? – удивилась я.

– Любовные письма? – с ухмылкой предположил Джейми, выудив из мешка походную доску. – Или сонеты? – Он бросил доску Роджеру, и тот ловко поймал ее, несмотря на мой протестующий вопль. – Только прежде чем сочинять хвалебную оду Уильяму Триону, напиши-ка ты мне, как наш общий родственник пытался тебя прикончить, лады?

На секунду Роджер замер как вкопанный, криво улыбнулся, кивнул и принялся за дело, прервавшись только на ужин. Это была тяжелая и утомительная работа: переломы почти зажили, но опухоль еще не спала, и пальцы плохо гнулись. При виде его мучений у меня у самой заныли суставы.