Наконец страсть доходит до кульминационного пункта. Наступает катастрофа. Внешне это отмечено символическим актом разрывания цепей. Связь Меджнуна с человеческим, обществом порвана навсегда. Возврата уже быть не может. У читателя создается твердое убеждение, что теперь, что бы ни произошло, счастливого разрешения трагедия Меджнуна уже не получит.
Низами нашел крайне убедительный путь, чтобы показать эту невозможность. Его Лейли не случайно и в доме мужа остается девственницей. Едва ли резкое столкновение с Ибн-Селамом было необходимо поэту лишь для того, чтобы показать ее верность возлюбленному. Муж умирает. Теперь, казалось бы, отпали все препятствия, она может прийти в объятия Меджнуна. Но устранение препятствий произошло слишком поздно. Меджнун, разорвав путы общества, в Лейли уже не нуждается. Поэт ясно показывает, что после этого перелома образ Лейли окончательно и полностью вытесняет собственное «я» Меджнуна. Он уже не Кайс, он та оболочка, в которой живет его идеальная Лейли, гораздо более прекрасная и светлая, чем любая земная Лейли. Он действительно одержим Лейли, она - в нем, вытесняя его собственную индивидуальность. Сама девушка, столько выстрадавшая из-за своей несчастной любви, ему уже более не нужна. Имея возможность приблизиться к Лейли, Меджнун все же от нее уходит. Вот потому-то она и умирает, как бы уступая свою жизнь тому призраку, который живет в Меджнуне.
Слияние осуществилось, но не в том плане, в котором ожидал его увидеть читатель. Эта-то концепция и превращает отрывочные рассказы в одно стройное целое.
Эта концепция очень близко подходит к идее мистического «слияния» суфиев, где «низшее я» угасает в «я космическом». Но это толкование, которое было потом принято всеми восточными комментаторами, при всей его соблазнительности последовательно применено быть здесь не может. Мешает этому отход Лейли на второй план и ее угасание. Если бы она была символом «космического я», она должна была бы оставаться попрежнему облеченной в свое величие, далекой и недосягаемой, влекущей к себе еще несметное множество таких же бесследно растворяющихся в ней Кайсов. Поэтому суфийское толкование было бы слишком упрощенным. Низами дает гораздо более сложный процесс, хотя и не лишенный налета своеобразной мистики, но в основных своих чертах скорее подлежащий анализу по линии психологии творчества.
Рядом с этой основной линией поэмы отчетливо вырисовывается и вторая линия, уже имевшаяся в арабской традиции. Арабского филолога Меджнун интересовал не как влюбленный, а прежде всего как гениальный поэт, выразивший в прекрасных стихах свои страдания. Но предание в одном отношении могло вызвать недоумение. Меджнун большую часть своей недолгой жизни провел, скитаясь в одиночестве по безлюдной пустыне. Поэтому, естественно, вставал вопрос: каким же путем его стихи, которые он, конечно, не записывал, а пел скалам и ветру в пустыне, могли сохраниться? Арабские передатчики сознавали это и ввели в повесть ряд встреч Меджнуна с любителями поэзии, записавшими его творения. Так, предание приобретало характер своеобразного историко-литературного романа-романа о поэте. Низами и этой линии уделил внимание. Всюду, где эго только было возможно, вставлены замечания, поясняющие, какими путями сохранились и распространились стихи Меджнуна. Очевидно, для Низами, тоже было важно подчеркнуть, что «любовное безумие» не просто лишило Кайса рассудка, а дало толчок к полному развитию его поэтического таланта.
Таким образом, Низами показывает еще одну из сторон любви. Если в «Хосров и Ширин» мы видели любовь, вдохновляющую на подвиг, разжигающую геройство, то здесь показана страсть, претворяющаяся в гениальную поэзию. Любовь Меджнуна иная, чем любовь Хосрова, и потому Низами изменяет и метр поэмы, используя не применявшийся до него в эпической поэзии усеченный хазадж.
Образ Меджнуна зачастую встречает критику европейского читателя. Меджнун кажется ему слишком пассивным, покорно сносящим все удары, не пытаясь их отвратить, и лишь изливающим свою скорбь в бесконечных жалобах. Но не нужно забывать, что эти жалобы - поэзия, что это и есть его основное назначение. Меджнун действует, он создает, но создает только художественное слово.
Поэзия Переднего Востока уже к X веку выработала тип влюбленного, который лишь в редчайших случаях предстает перед нами счастливым. Он почти всегда безнадежно влюбленный, страдающий или от непреклонности возлюбленной, или от зорко следящего за ней стража. Почти любая газель основана на этом представлении, причем обычно поэт в роли несчастного влюбленного изображает самого себя.
Таким образом, Меджнун в изображении Низами становится как бы собирательным типом поэта. Можно с уверенностью сказать, что образ Меджнуна оказал громадное влияние на почти всю последующую газельную лирику, которая разрабатывает преимущественно мотивы, уже широко развернутые Низами в этой поэме.
Наконец отметим еще третью линию, не занимающую главного места, но, несомненно, введенную поэтом совершенно сознательно. Низами почти все свои творения рассматривал как произведения дидактические. Их задача - поучать читателя, указывать ему правильный путь. Сюжет «Лейли и Меджнун!» крайне затруднял введение дидактического элемента. Может быть, это-то и огорчало поэта, когда он получил заказ от ширваншаха. Но все же некоторый выход Низами нашел, и элемент дидактики введен и сюда. Низами показывает два типа отцовской власти: отца Кайса и отца Лейли. Отец Кайса вымолил себе сына у бога, этот сын - поздно пришедшая к нему радость. Отсюда необычайная для того времени мягкость его к Кайсу. Он ни в чем не пытается препятствовать сыну, идет навстречу всем его желаниям и так, против своей воли, становится причиной его гибели. Может быть, действуя более решительно, он сумел бы предотвратить катастрофу.
Полная противоположность - отец Лейли, жестокий и непреклонный, ни в чем не считающийся с желаниями дочери и тем губящий ее счастье. Как третий возможный тип отца, Низами показывает себя самого. В его обращенных к сыну словах звучит нежнейшая, преданная любовь. Но он не склонен потворствовать его прихотям. Он говорит о тех чертах характера сына, которые ему не нравятся, стремится отвлечь его от карьеры поэта, не сулящей, по его мнению, ничего хорошего. Он раскрывает перед сыном свои мысли о выборе профессии, дает советы, проверенные им на личном опыте.
Сопоставляя эти три вида отцовской любви, читатель может убедиться, что ни мягкость, ни суровость не могут обеспечить счастье детей, что отец должен быть на только главой, но и другом своего сына. Читателю становится понятно, что Низами ввел в поэму сказочное «моление о сыне» не ради украшения, а желая мотивировать этим чрезмерную уступчивость и мягкость отца Кайса.
Есть в поэме и четвертый отец. Это - ширваншах Ахсатан, по заказу которого писалась поэма. Включение особой главы, посвященной сыну Ахсатана, молодому Минучихру, подчеркивает то, что Низами обращается к Ахсатану именно как к отцу. Можно думать, что по мысли Низами ширваншах должен был сделать необходимые выводы и на примере «горестной истории» Лейли и Меджнуна найти для себя правильное отношение к сыну.
Таким образом, из крайне несложного арабского предания Низами удалось создать стройную поэму, привлекающую своей гармоничностью и своей органической спаянностью. Можно думать, что именно эти свойства поэмы, наряду с «литературным» характером ее героя, и обеспечили ей исключительный успех на всем Переднем Востоке.
Количество поэм, написанных в подражание «Лейли и Меджнун», крайне велико. Из более известных можно назвать: на персидском языке двадцать, на среднеазиатско-тюркском (староузбекском) - одну, на азербанджанском - три, на анатолийско-турецком (османском) - четырнадцать, на курдском - одну, на таджикском - две (возникшие уже в конце XIX века). Европейских читателей может удивить, почему эта тема могла так упорно привлекать к себе внимание. Но если учесть особенности быта, вспомнить об абсолютной родительской власти, о почти полной невозможности для молодежи мусульманских стран распоряжаться своей судьбой, то станет понятно, что на всем протяжении действия этого семейного уклада тема поэмы должна была находить себе живейший отклик почти во всех слоях общества. Вместе с тем понятно, что с разложением феодализма, с изменением уклада жизни должен был ослабеть и интерес к этой теме. Она хотя и звучит в новых романах, возникавших уже в наши дни в Турции и Иране, но претерпевает изменения, придающие облику несчастного влюбленного совершенно иной характер.
