Ну, кто они были, первые люди, встретившие меня здесь? Мамин сосед Василий, женатый мужчина, бывший летчик, который в свободное «ухлестывал» за мамой, побаиваясь сплетен и справедливого гнева своей супруги. Его друг Женя, тоже летчик и тоже женатый, который по жребию судьбы выпал для компании мне. Просто знакомая – тетя Шура, прожившая всю жизнь честным трудом, накопившая некий скарб и теперь имеющая все, что должен иметь нормальный человек. Еще люди, знакомые этих знакомых, приходившие на нас просто посмотреть. Мы были для них как заграничная диковинка. Пришедшие ниоткуда, не имеющие ничего, рассуждающие о чести и не умеющие жить…

Женя все время норовил ухватить меня за любую часть тела, намекал на большую внезапную любовь, осоловело хлопал ресницами и рассказывал истории своего вертолетного прошлого. Он пил за мой счет, он оставался ночевать в коридоре на коврике, он обещал остаться со мной на всю жизнь, а утром, стыдливо морщась, приглаживал растрепанные волосы и, если продолжение банкета откладывалось, то неуклюже, как подбитый вертолет, вышмыгивал в открытую дверь к нелюбимой и ненавистной жене. Он был виновен по всем пунктам, но я разговаривала с ним, я впускала его в наш шатающийся мир, потому что у него тоже болела душа, правда в отличии от нас не от неустроенности в жизни и отсутствия материальных благ, а от пресыщенности последними, свалившимися ему на голову в наследство от доброй тещи и от одиночества…

Женя и мамин ухажер не чаяли в нас души, ведь мы были умницами и красавицами. Мы и сами так думали…

Дальше был миграционный центр. Мы не всегда проводили время в душещипательных беседах. С утра, как обычно, мама призывала меня к действиям. На нас легла прорва бумажной волокиты, без выполнения которой мы не могли спокойно жить в новой России.

Отстаивая в огромных очередях, чужие среди своих, мы быстро поняли, что нам здесь «не светит». Люди встречались самые-самые разные. Здесь были и великолепные красавицы с мамами и папами, приехавшие, как я, устраивать свою жизнь на чужой территории. Были и устоявшиеся семейные пары, накопившие что-то, потерявшие все по пути, и тщетно ждущие чуда, наподобие меня.

Я казалась себе их символом, потому что уже «уперлась лбом» во все возможные проблемы, которые их пока еще даже не коснулись, и, наверное, могла бы возглавить общественное движение вынужденных переселенцев в масштабе целого региона, но вместо этого я покорно стояла и тупо смотрела в стену перед собой. Я была заранее всем благодарна и уже ничего не хотела…

– У вас есть прописка?

Этот вопрос я услышу не раз и не два.

Этот вопрос мне будут задавать всегда, везде, при каждом удобном случае, как только увидят мой паспорт с четырьмя буквами СССР. Я услышу его при устройстве на работу, при попытке получить детское пособие, при постановке на учет на бирже труда и, конечно, при попытке получить денежную компенсацию, положенную мне по праву от государства, в которое я привезла свою дочь. Мой ответ будет всегда разным. Прописка у меня будет то временной, то постоянной, то ее не будет вовсе, и неизменно, за каждым положительным ответом спрячется целая история о том, с какими усилиями я получила ее в очередной раз.

Здесь и сейчас, в скорбной миграционной очереди, а потом и в кабинете у зажравшегося чиновника, бесстыдно ворующего и списывающего немалые компенсации с «помощью» таких неудачников как я, мой ответ будет «Нет». Он мило улыбнется, поставит галочку напротив моей труднопроизносимой фамилии с историческими горьковскими корнями, и тихо скажет:

– Нет прописки – нет денег. Приходите после оформления документов, я поставлю вас на очередь для получения льгот.

– А сколько можно прождать эти льготы? Они подлежат индексации?

– Ждать надо два-три года, а про индексацию нам пока ничего не известно. Деньги вам будут выделены для покупки жилья в России, вы их получите перечислением на ваш счет – сумму с учетом состава вашей состав семьи: два человека, вы и дочь.

Я уже шла по коридору, а вслед мне все летели его слова: «Вы должны, вы не можете, вы получите, вы не получите…» Следом бежала мама, выкрикивая мне в спину матерные упреки в моей собственной несчастливой, глупой судьбе…

А когда я вышла на улицу, под ослепительно-яркий свет летнего солнца, когда, не спеша, закурила дорогую (пока еще) сигарету, я сразу поняла: «Я никому не нужна!» Все, чего я хочу добиться здесь, я должна добиваться только сама. Выбора мне не дадут. Я поняла, что попала в комнату, из которой очень трудно найти выход, но выход будет мною найден. Я взяла на руки свою маленькую шестилетнюю дочь, крепко прижала ее к себе, словно прося прощения за все, что еще произойдет с нами перед тем, как…

Может быть, многовато пафоса или я все усложняю? Но тогда, выйдя из миграционного заведения, я поняла, что получить льготы будет гораздо труднее, чем попасть в Африку или на Луну. Я сразу, немедленно, прямо на крыльце, отбросила эти мысли и никогда больше к ним не возвращалась. Я никогда не надеялась на эти деньги, которые в итоге получили все, кроме меня. Мой миграционный стаж и мой миграционный позор исчерпали себя через пять лет после пересечения Российской государственной границы. Я никогда и никому об этом не говорила, никогда ничего не просила, а лишь покорно молчала, если разговор касался вдруг этой опасной и весьма неприятной темы…

Мы просто выпивали с летчиками, когда мама принесла небольшую серенькую квитанцию из почтового ящика: наш предварительный «приговор и постановление» о немедленном переезде в Н. Короче говоря, приехал наш контейнер…

Что ж, пора прощаться… Немедленно стало грустно. Ребята мужественно вызвались помочь нам с отгрузкой, а мы посчитали невежливым отказаться. Вот как это было…

Мама сразу заказала большой МАЗ, чтобы вещи из контейнера попали в Н. вместе с нами. Все хлопоты должны были уложиться в один день. Получение, погрузка, переезд, аренда другого жилья – и совершенно другой адрес поутру. В общем, все, как мы «любили». Трудно, экстремально, невыполнимо. Но у нас все получилось. Просто, по-другому было нельзя. За неполученный контейнер шли штрафные пени, и они, судя по всему, были немалыми, если мама так раскрутила события. Она у нас была идейным вождем. Стояла небывалая июльская жара. Мы обливались потом на воронежской контейнерной станции в ожидании своего часа, а в кабине МАЗа обливался потом водитель, снова Василий, высокий молодой человек, положивший на меня глаз, чем вызывал страшную ревность у летчика Евгения, стремительно уходящего в прошлое. И вот, наконец, суровая таможня «дала добро» на самовывоз нажитого мною имущества.

Когда «волшебные», проржавевшие в пределах нормы, дверки контейнера отворились, я неслышно охнула, ибо все, что находилось внутри, стало совершенно непригодным для использования. Вымытый мною прибалтийский кухонный гарнитур, вычищенная мягкая мебель производства Беларусь, пакеты и коробки с вещами, уже не помнимыми мной: все находилось в плачевном, стыдном, неприглядном состоянии. Я помню, как мне стало неловко перед моими молчаливыми собутыльниками за всю убогость представшей взору картины. Пауза, пожалуй, слегка затянулась, я умоляюще посмотрела на маму, и та приняла мой взгляд, как призыв к действию.

– Ну, мальчики, за дело! А то водочка прокиснет!

«Мальчики» не заставили просить себя дважды. Василий из МАЗа дал прицельный задний ход, и мои шмотки, а отныне – шабалы – полетели из одной тары в другую.

Если честно, хотелось бросить все прямо там, под палящими июльскими лучами. Не помнить, не видеть, не знать. Но за все «было уплачено», и караван продолжал идти в направлении, указанном перстом судьбы. Женька внезапно застыл, держа в руках какую-то книжицу, выпавшую из общей массы предметов. Это была книга Марины Влади «Владимир, или прерванный полет».