— «Массовый исход современных фабрик в связи с дороговизной земельных участков в центре Брюсселя».

— Святая правда, — прошептала госпожа Лауверэйсен.

— «Чужестранец, который, прогуливаясь по центру Брюсселя и устав от шума и суеты, присядет отдохнуть на скамейку где-нибудь около Биржи, даже не подозревает, что в двух шагах от него все еще работает фабрика, ни в чем не уступающая предприятиям Валлонии или Рурского бассейна».

Я сам почувствовал, что прочитал заголовок неуверенно, приглушенным голосом. И тут я спиной ощутил ледяное дыхание могучей тени Боормана, нависшей над конторой, а перед моими глазами сверкал ореол матушки Лауверэйсен, которая, несмотря на двойное бремя — ноги и брата, — из года в год продолжала идти стихиям наперекор к заветной цели. Однако с каждой новой строкой мой голос креп — ведь я понимал, что читаю во имя хлеба насущного. И «Рурский бассейн» я отчеканил так, словно прожил там много лет.

— Извините, пожалуйста, что я вас прерываю, — сказала вдруг представительница заинтересованной стороны, порозовев, как девушка, — но неужели вы имеете в виду нашу кузницу?

— Именно о вашей кузнице и идет речь, — подтвердил Боорман. — Надеюсь, вы ничего не имеете против?

— Но послушайте, сударь, — смущенно проговорила женщина, — мне кажется, что нельзя все-таки сравнивать нашу мастерскую с большими фабриками, как, например…

— Что вы! Что вы! Оставьте эти разговоры! — строго оборвал ее Боорман. — Это излишняя скромность. Я бы даже сказал, неуместная скромность. Вы ведь выпускаете хорошую продукцию, даже очень хорошую, не так ли?

— Конечно, — подтвердила женщина, словно бы окинув пристальным взглядом свой долгий жизненный путь, а заодно и многотрудный путь своей ноги, — мы делаем лифты добротно, что правда, то правда…

— Вот видите! — засмеялся Боорман. — Наше сравнение касается только качества работы, а не числа рабочих и не объема капитала. Читайте дальше, господин де Маттос!

И я снова начал читать.

— «Чужестранец воображает, будто центр нашей процветающей столицы состоит из одних лишь отелей, кафе, кондитерских и парфюмерных магазинов и что здесь больше нет места для приверженцев Плутона, черноликих исполинов, властвующих над огнем и металлом. Читатель, наш чужестранец заблуждается. Большинству фабрикантов, вытесненных из центра непосильными налогами, действительно пришлось вместе со своим черным народцем искать прибежища в том или ином безопасном месте, где за недорогую плату еще можно купить хороший земельный участок. И тем не менее город покинули не все… Есть, во всяком случае, одна фирма, которая осталась на своем посту, и она заслуживает того, чтобы мы познакомились с ней поближе. Знаешь ли ты улицу Фландр, читатель?..»

— Но послушайте, сударь, — отважилась возразить госпожа Лауверэйсен, — что же подумают в этом… как его?.. Министерстве промышленности? Нашу фирму там никто не знает, и вдруг сразу такое описание в журнале, который читают во всем мире!

— Что они подумают, сударыня? Не знаю. Но я знаю, что они будут весьма сконфужены. Они поймут, что мы за словом в карман не полезем и полны твердой решимости отныне говорить о себе полным голосом, что, кстати сказать, уже давно пора. Читайте дальше, господин де Маттос.

И я стал читать:

— «Тогда отыщи там фабрику, настоящую современную кузницу, где наперекор всему по-прежнему орудуют напильниками и сверлами, где гудят токарные станки и мечут громы и молнии грохочущие кувалды. Ты недоумеваешь, читатель? Ты не можешь отыскать эту фабрику? Тогда пойдем со мной. Видишь эту вывеску?.. „Питер Лауверэйсен, кузнечных дел мастер“.»

— О боже, и фамилии и все такое! — воскликнула женщина, закрыв ладонью рот.

— Да, — подтвердил Боорман, — и фамилия и все такое.

И он велел мне продолжать.

— «Спокойно заходи в проулок — здесь нет никаких подвохов. Только не забудь в следующий раз принести кость для любимцев госпожи Лауверэйсен, ведь эти милые собачки убеждены, что у читателя такое же доброе сердце, как у их хозяйки. Будь милосердно, Общество охраны животных, и не посылай оркестра на улицу Фландр, потому что госпожа Лауверэйсен нипочем не простила бы мне, узнай она, что я поведал о ее добросердечии всему миру».

— Но послушайте, сударь, — робко возразила она, — ведь такое, по-моему, нельзя печатать…

Умолкнув, я воздел глаза к потолку.

Упоминание об уличных псах взволновало госпожу Лауверэйсен. Она перестала ощупывать свою ногу и, ухватившись за подлокотники кресла, вся подалась вперед, стараясь не упустить ни слова из того, что ей предстояло услышать. Почести, которыми ее столь неожиданно осыпали, она явно воспринимала как аромат цветов, как фимиам, и было видно, что она ожила — так оживает на глазах измученный непосильным трудом человек, которого после многих лет безропотного служения долгу вдруг начинают чествовать друзья или соседи.

— Читайте дальше, — раздался голос за моей спиной.

— «Лет сорок тому назад господин Лауверэйсен, который до тех пор выполнял самые разнообразные кузнечные работы, стал специализироваться на изготовлении кухонных лифтов. С годами он поднял это производство на высшую ступень совершенства, так что мы с чистой совестью можем утверждать, что в настоящее время мастерская Питера Лауверэйсена принадлежит не только к числу старейших, но и к числу самых лучших в нашей стране фирм, изготовляющих кухонные лифты. Сам он неутомимый труженик, весь день с утра до вечера он проводит со своими людьми в мастерской, где ничто не ускользает от его острого взора. Здесь наблюдение за производством не передоверено мастерам, работающим спустя рукава, как это делается на большинстве фабрик. Нет, читатель! Вбивается ли здесь гвоздь, сваривается ли шов — все тщательно продумано и одобрено господином Лауверэйсеном. И при всем том — это человек с золотым сердцем, поистине он как отец родной для своих преданных подчиненных…»

— Вот уж правда, так правда, — прошептала женщина, то и дело одобрительно кивавшая головой, — у него и впрямь золотое сердце. Жаль, что эти проходимцы так злоупотребляют его добротой. Если бы только он был с ними потверже!

— «…которые прекрасно понимают, — снова включился я, — что фабрика Лауверэйсена — сущий рай для трудового человека. Всякий, кто хоть немного поработал здесь, уже никуда отсюда не уходит, так что одни и те же люди, годами выполняя одну и ту же работу, постепенно накопили бесценный опыт. Именно поэтому можно утверждать, что рояли Лауверэйсена…»

— Кухонные лифты, — коротко поправил Боорман.

— «…что кухонные лифты Лауверэйсена, — подхватил я с молниеносной быстротой, — уже не нуждаются в каких-либо усовершенствованиях. Расположение фабрики и ее внутреннее устройство изумительны во всех отношениях. Не забывайте, что земельные участки здесь, в центре города, чрезвычайно дороги и потому необходимо максимально использовать каждый квадратный метр. Итак, на фабрике Лауверэйсена слева работают кузнецы и токари, справа — слесари и сборщики, тогда как контора и технический отдел, которыми ведает госпожа Лауверэйсен, размещены в отдельном здании».

— Но послушайте, сударь, — сказала женщина, которая, судя по всему, была уже окончательно заворожена и лишь вяло пыталась сопротивляться, — теперь вы назвали еще и мое имя, вам не кажется, что это все же несколько…

— «Читатель, — продолжал я, — ты посетил уголок Брюсселя, о существовании которого не подозревал. Разве сердце твое не преисполнено благодарности? Ведь ни один гид в мире не привел бы тебя сюда. Даже туристское бюро „Ориент“, знающее немало привлекательных мест, и то не показало бы тебе этот уголок. Зато теперь ты можешь спокойно рассказывать друзьям и знакомым, всем подрядчикам, архитекторам и владельцам отелей, что именно здесь, в тишине, без рекламной шумихи изготовляются самые лучшие кухонные лифты».

Заключительные аккорды я исполнил вдохновенно и нараспев, с длительными паузами после каждой запятой, красноречиво выделяя все «теперь», «здесь» и «самые лучшие». После того как я произнес слова «кухонные лифты», воцарилась жуткая тишина, какая бывает только в церкви во время причастия. Эту тишину нарушила госпожа Лауверэйсен. Грузно поднявшись с кресла, она открыла дверь в мастерскую и так громко окликнула брата, что он тотчас же оставил свой станок и ринулся к ней.