— Хорошо, я все запомнил, — сказал Рольф. С ним вообще было очень легко работать, потому что он, как говорится, на лету схватывал даже очень сложные организационные вопросы, четко соблюдал все договоренности и за все время нашего знакомства не допустил ни единого сбоя в работе. Безусловно, контрразведка подобрала великолепного исполнителя для своей затеи, и этот выбор делал ей честь.

— Вы привезли мне деньги? — без тени смущения, сугубо деловым тоном спросил Рольф. А чего ему было смущаться? Он выполнял трудную и рискованную работу, а такая работа, как известно, заслуживает того, чтобы за нее платили без всяких напоминаний.

— Да, — ответил я, нагнулся и достал из-под сиденья сумочку, в которой всегда возил документы и деньги. — Пишите расписку на тысячу.

Рольф достал из бокового кармана кожаного пиджака блокнот, вырвал из него листок, положил его на жесткую обложку и стал писать расписку. Он всегда писал расписку на вырванном листке, положив его на жесткую обложку, и я уже давно по достоинству оценил его предусмотрительность: если не вырывать листок, под ним остается «давленка» — след от шариковой ручки, по которому при желании можно восстановить весь текст, а это серьезная улика: если Рольфа задержат с деньгами и блокнотом после встречи, это послужит неопровержимым доказательством его причастности к разведывательной работе.

Но теперь эта «предусмотрительность» выглядела совершенно иначе, потому что Рольфу нечего было опасаться разоблачения, и он проделывал этот трюк каждый раз исключительно для того, чтобы вводить меня в заблуждение.

Закончив писать, Рольф передал мне расписку, а я вручил ему конверт с деньгами. Обычно Рольф сразу прятал конверт в карман, но сегодня он вынул деньги и начал их пересчитывать.

— Вы стали считать деньги? — удивленно спросил я. — С каких это пор вы перестали мне доверять?

Рольф закончил мусолить банкноты и с недоумением посмотрел на меня:

— Так и есть — опять не хватает двухсот пятидесяти. Я думал, в прошлый раз произошло недоразумение. Я же даю вам расписку на тысячу!

Рольф был прав. Он и в прошлый раз написал мне расписку на тысячу, и я действительно недодал ему четверть этой суммы.

— Сколько я вам платил раньше? — как ни в чем не бывало спросил я.

— Пятьсот.

— А сейчас? — спросил я тем же тоном.

— Семьсот пятьдесят.

— Так что же вас не устраивает? — с недоумением пожал я плечами. — Вы хотите снова получать пятьсот?

Рольф внимательно посмотрел на меня. Я тоже посмотрел в его сторону и уловил в его взгляде неподдельный интерес. А еще, кроме интереса, в этом взгляде можно было прочитать две мысли: с одной стороны, восхищение моей предприимчивостью, которая навела меня на мысль удвоить ему гонорар, а затем разделить прибавку на двоих, и с другой — плохо скрытое торжество от осознания того факта, что я дал ему возможность подцепить себя на крючок!

Но я сделал вид, что из этих двух мыслей прочитал в его глазах только первую, и, чтобы у него на этот счет не возникло никаких сомнений, сказал:

— Я не сомневался, что постепенно мы научимся понимать друг друга. Если вы всегда будете так понятливы, после возвращения из отпуска я смогу увеличить ваш гонорар…

Я знал то, чего не знал Рольф: я буду теперь на каждой встрече по-братски делить с ним надбавку к причитающемуся ему вознаграждению, пока его шефы не сочтут, что я достаточно себя скомпрометировал на этой валютной операции, и не придут к выводу, что пора меня вербовать.

А еще я дал им понять, что не следует надолго откладывать мою вербовку, потому что мне, как и всем трудящимся, полагается очередной отпуск, а в отпуске мало ли что со мной может случиться, поэтому разумнее завершить все мероприятия до моего отъезда в Москву, то есть не позднее первой половины августа. Таким образом, в распоряжении тех, кто поставил себе целью меня завербовать, оставалось чуть больше полутора месяцев!..

Эти полтора месяца прошли довольно скучно и однообразно.

Татьяны с Иришкой не было, всю свою разведывательную работу я давно свернул, оставались только посольские обязанности да работа с Рольфом, с которым я продолжал встречаться регулярно и даже несколько интенсивнее, чем раньше. И то и другое по существу превратилось в какую-то повинность, а подневольный труд, как известно, еще никому не приносил удовлетворения.

Но вот наконец наступил тот долгожданный день, когда я, выражаясь юридическим языком, решил встать на путь предательства.

И здесь, и в дальнейшем, употребляя слова предать, предательство, я буду обходиться без кавычек. Они только внесут ненужную путаницу, наведут туман на предстоявшее мне мероприятие, отвлекут от существа дела и невольно заставят думать, что все это вроде бы несерьезно, понарошку, что вот сегодня я немножко поиграю в забавную игру, и если у меня не получится, то ничего страшного, подумаешь, какие мелочи, как-нибудь обойдется.

Не обойдется!

Если я буду думать об этих кавычках, если я не совершу предательство предельно достоверно, по-настоящему, без всяких скидок на мой патриотизм, я проиграю эту игру! И тогда… даже не хочется об этом думать!

Все сходилось к тому, что мне предстоит предать именно сегодня. Во-первых, я интуитивно чувствовал, что уже созрел для предательства, а интуиция в нашем деле — великая штука, за ней стоят накопленный опыт и четкое понимание сложившейся ситуации. Вот и сейчас моя интуиция основывалась на тщательном анализе хода всей операции, причем этим анализом занимались не только мы со Скворцовым, но и Центр.

Наше общее мнение было единым: к этому моменту я дал Рольфу и тем, кто за ним стоит, достаточно фактического материала, чтобы осуществить ко мне вербовочный подход.

Во-вторых, все говорило за то, что коллеги Рольфа в течение нескольких последних недель тщательно изучают мой распорядок дня, фиксируя все мои передвижения по городу, причем делают это предельно аккуратно, чтобы не насторожить меня и не дать повода для усиления мер по обеспечению моей личной безопасности.

Они должны рассуждать так: если я почувствую, что вокруг меня складывается неблагоприятная обстановка, и предположу, что готовится заурядная провокация, то, руководствуясь элементарной предусмотрительностью, реже буду выезжать в город по делам. В свободное же время постоянно буду таскать с собой кого-либо из советских граждан, благо уговаривать долго никого не придется — не у всех есть машины, и мне стоит только предложить, как попутчики всегда найдутся. Все это затруднит возможность для вступления со мной в контакт тому или тем, кто намерен меня вербовать.

Собственно, уловив излишнюю суету вокруг моей персоны я, по рекомендации Центра, уже давно проявлял определенную осмотрительность и, прикрываясь отсутствием семьи, почти перестал бывать в клубе и других местах. Я тянул время, и это должно было вывести противника из себя, заставить его, как говорят спортсмены, «перегореть» в ожидании старта. Ничто так не портит нервную систему, как длительное пребывание в состоянии бесплодного ожидания.

В-третьих, сегодня я был готов к предательству так, как будто всю жизнь только этим и занимался. Что значит готов? Это значит, прежде всего, что я хорошо выспался. Умение за несколько минут уснуть в любом месте и в любой обстановке было одним из многих моих достоинств, каждое из которых, как у всякого более или менее гармонично развитого человека, было компенсировано соответствующим недостатком. Я воспитал это умение еще в годы интенсивных занятий спортом, когда, сделав над собой небольшое усилие, мог уснуть под ржание лошадей где-нибудь на конюшне за полчаса до конкура или под звон клинков и дикие вопли фехтовальщиков в перерыве между поединками. Потеряв возможность заниматься современным пятиборьем, я сосредоточил свой нерастраченный потенциал на пулевой стрельбе. В ту пору еще проводились соревнования по стрельбе из крупнокалиберного оружия, так называемые армейский и произвольный стандарты, и я, чистый пистолетчик, в ожидании своего выхода на огневой рубеж всегда сладко спал под оглушительные винтовочные залпы.