Представьте себе масштаб этой задачи, добавьте в уравнение партию, которая не имела ранее возможности получить опыт государственного управления, и отнимите все остальные партии, успевшие к тому моменту попробовать управлять страной. И станут понятны слова многократно цитированного в этой работе эсера Н. Д. Кондратьева: «Начиная с 1919 г. я признал, что я должен принять Октябрьскую революцию, потому что анализ фактов действительности и соотношение сил показывали, что первоначальное представление, которое я получил в 1917‑1918 гг. было неправильно… я вошел в органическую связь с Советской властью» ^[1].

Или слова знакомого нам анархиста Виктора Кибальчича — яркого и предметного критика политики большевиков, вступившего в РКП(б) в 1919 году, но не разорвавшего связи с анархистами. По сути, Кибальчича следует воспринимать как представителя анархического крыла русской революции в большевистской партии. В 1921 году он остро и с болью переживал трагедию антибольшевистского Кронштадского мятежа. Кибальчич обладал если не полной (полной, пожалуй, на тот момент не обладал никто) картиной событий в городе–крепости, то явно более широкой, нежели рисовала официальная пропаганда. Он знал, что так называемый «мятеж белогвардейских офицеров» в действительности в очень значительной степени является выступлением кронштадских матросов под руководством местного Совета.

В воспоминаниях Кибальчича отражены и его глубокое сочувствие восставшему гарнизону, и его поддержка «антитоталитарных» требований: «перевыборы в советы на основе тайного голосования; свобода слова и печати для всех революционных партий и групп; свобода профсоюзов; освобождение политзаключенных революционеров; свертывание официальной пропаганды; прекращение реквизиций в деревне; свобода кустарям…» и т. д. ^[2]

И вместе с тем Кибальчич пишет: «С большими колебаниями и невыразимой тоской я и мои друзья–коммунисты в конечном счете стали на сторону партии. И вот почему. Правда была на стороне Кронштадта, Кронштадт начинал новую освободительную революцию, революцию народной демократии. «Третья революция!» — говорили некоторые анархисты, напичканные детскими иллюзиями. Однако страна была полностью истощена, производство практически остановилось, у народных масс не осталось никаких ресурсов, даже нервных. Элита пролетариата, закаленная в борьбе со старым порядком, была буквально истреблена. Партия, увеличившаяся за счет наплыва примазавшихся к власти, не внушала особого доверия. Другие партии были очень малочисленны, с более чем сомнительными возможностями. Очевидно, они могли восстановиться за несколько недель, но лишь за счет тысяч озлобленных, недовольных, ожесточившихся, а не энтузиастов молодой революции, как в 1917‑м. Советской демократии не хватало вдохновения, умных голов, организации, за ней стояли лишь голодные и отчаявшиеся массы. Обывательская контрреволюция перетолковывала требование свободно избранных советов в лозунг «советы без коммунистов». Если бы большевистская диктатура пала, последовал бы незамедлительный хаос, а в нем крестьянские выплески, резня коммунистов, возвращение эмигрантов и, наконец, снова диктатура, антипролетарская в силу обстоятельств» ^[3].

Слова анархиста и коммуниста открывают перед нами истинное положение вещей, в котором центральным является даже не анализ политической ситуации, а предельно емкий бытовой срез: «страна была полностью истощена, производство практически остановилось, у народных масс не осталось никаких ресурсов, даже нервных».

Последствия трех революций и разразившегося по их итогам конфликта поражали. В стране полностью прекратилось денежное обращение, возродился натуральный обмен. Государство с марта по декабрь 1920 года последовательно отменяло оплату товаров и услуг. Была предпринята попытка полного перехода к государственной системе заготовки и распределения продуктов и товаров.

В ходе войны оказался практически полностью выбит железнодорожный транспорт — главная транспортная инфраструктура страны. Было выведено из строя 70% общего количества паровозов, практически полностью уничтожена инфраструктура.

Тяжелейшие потери понесла промышленность. Производство готовой продукции составило в 1920 г. чуть более 12% от уровня 1913 года (меньше всего пострадало мелкое и кустарное производство). Остальные отрасли практически прекратили свое существование.

По оценке советских источников Гражданская война и военная интервенция нанесли государству ущерб в, примерно, 50 млрд. золотых рублей. Примерно вдвое уменьшилась численность рабочего класса. Сельское хозяйство сократило производство почти вдвое.

Основным вопросом русской революции был земельный. Итоги революции, Гражданской войны и продовольственной диктатуры для деревни подводит в своей работе Н. Д. Кондратьев. Самый, пожалуй, поразительный вывод — «происходит нивелировка крестьян» не по бедняцкому, а «по середняцкому типу». Правда, уточняет Кондратьев, «экономический потенциал середняцких хозяйств падает».

Казалось бы, логика прямая — в условиях продразверстки, изъятия всех излишков происходит сокращение посевов. Крестьяне не заинтересованы в производстве излишков, которые все равно отберут. И такая логика действительно существовала, но она вновь, вопреки распространенным заблуждениям, не являлась основным фактором.

Куда более серьезным фактором, повлиявшим на жизнь деревни и, в конечном счете, государства, стала аграрная программа эсеров, взятая на вооружение СНК. Как ни удивительно, даже в условиях военного коммунизма она позволила относительно увеличить благосостояние деревни. А вот в дальней перспективе — подорвала благосостояние государства.

В феврале 1918 года был опубликован подготовленный левыми эсерами «Основной закон о социализации земли» — второй после «Декрета о земле» законодательный акт, имевший принципиальное значение для аграрных преобразований тех лет. По существу он заложил фундамент земельных отношений в стране. Закон вводил уравнительное землепользование, право пользования землей предоставлялось только лицам, обрабатывающим ее личным трудом. Использование наемного труда допускалось лишь для нетрудоспособных, или при обработке площадей запасного фонда и государственных земель.

Т. Осипова в цитированной выше работе «Российское крестьянство в революции и гражданской войне» дает детальный анализ реализации положений этого закона: «Всего в европейской части в раздел было передано 15,5 млн. дес. земли… В Нижегородской губернии к 14 июня на учет было взято 971 частновладельческое имение. По данным III губернского съезда Советов (октябрь 1918 г.) в губернии ликвидировались хозяйства не только дворян, но и «столыпинских помещиков», т. е. хуторян. Крестьяне проводили передел земель хуторян и отрубников, разрушали их сельскохозяйственные постройки, инвентарь, изгоняли их «в 24 часа». Земельные отделы приняли меры к охране законных интересов хуторян, но волну гонений на них удалось сбить лишь к октябрю 1918 г.»

«По данным на конец года, в 11 уездах было реквизировано 1 292 сельскохозяйственных владения площадью 1 493 470 дес. На их базе было создано 53 коллективных хозяйства, из них 27 коммун, 20 артелей, 3 товарищества и 3 совхоза. Остальная земля была передана крестьянам, увеличившим наделы пахоты почти в два раза» ^[4].

«Эта картина типична для всех губерний, — констатирует Осипова. — …К началу 1919 г. в Европейской России было распределено приблизительно 17 215 926 дес. земли, из которых 95,3% перешли крестьянам, 0,8% — коммунам и артелям, 3,9% — совхозам, фабрично–заводским коллективам, больницам, школам и пр. Землю получили миллион бесхозяйственных крестьян. Число мелких посевщиков (до 2 дес.) возросло с 6 до 8‑9 млн, составив 43%. Группа средних посевщиков (от 2 до 4 дес.) увеличилась на 10%, а число дворов, сеющих свыше 4 дес, уменьшилось… Таким образом, произошло увеличение числа мелких и средних хозяйств, уменьшение и исчезновение крупных и сокращение хозяйств выше среднего уровня. Нивелировка деревни сгладила социальные полюсы, увеличив удельный вес среднего крестьянства» ^[5].