— Ну и что же!
— Так разрешаете? — обрадовался Шалва. — Очень хорошо, тем более что маски и одежду мы будем менять, и вам будет нетрудно разобраться, кто из нас кто. Все артисты у нас мужчины, так что некоторым из нас, господа, — улыбнулся Шалва народу, — придется играть женщин. Ведь вы поверите нам?
— Поверить-то поверим, сударь, но, — возразил после недолгого молчания один из датико, — но каково это вам самим?
Шалва от всей души расхохотался:
— Вот это здорово! — воскликнул он, очень довольный, — именно так вы и должны подключаться, — и поднял повыше правую руку: — Нуу, начали!
Ого, в расчудесной пещере начиналось представление комедии дель арте...
Занавес открылся!
...На верхнем уступе пещеры стоял, спрятав лицо под маской с багрово-красным носом и кутаясь в черный плащ, Василий Кежерадзе. Остальных пока не было видно, ибо они стояли за не до конца отдернутым занавесом, куда устремился и Шалва; у ног их были разложены самые разнообразные вещи и одежда.
Васико стоял на виду у всех, не в состоянии произнести от волнения ни слова.
— Давай, Васико, давай, дорогой, — приглушенным голосом крикнул ему Шалва, — давай, начинай, брат Василий! Раз, два и три...
И Васико начал:
— Я болонский доктор Грациано, а Флоренция — столица Тосканы; Тоскана — колыбель ораторского искусства, королем которого был Цицерон, сенаторствовавший в Риме; в Риме было двенадцать кесарей, столько же, сколько месяцев в году, год же, в свою очередь, делится на четыре, что соответствует четырем стихиям природы, как то: воздух, вода, огонь и земля, которую пашут с помощью быков; у быков имеется бычья шкура, из которой тачают обувь, которую мы обуваем на ноги; ноги нужны нам, чтобы ходить; я вот, идучи, споткнулся и пришел сюда, чтобы приветствовать вас, — здравствуйте!
Стояла могильная тишина.
«Что за чепуху несет этот человек», — мелькнуло в голове одного из саш, но громко он этого не сказал: имеретинцы ведь, в основном, вежливый народ.
«Плохи дела», — подумал Шалва, который сквозь дырку в изрешеченном пулями занавесе напряженно вглядывался в людские лица, одновременно натягивая наугад одежду Панталоне; однако он не поддался: «Не робей, Василий, — снова приглушенно крикнул он брату, — не падай духом, давай, жми!..»
— Если бы не Геркулес, — продолжил напуганный молчанием народа Васико, — Трою бы никаким родом не взяли; деревянноконные магараджи возвели в семивратной Трое пирамиды Хеопса, а султаном у них сидел кесарь, когда того кесаря беспощадно прикончили, его последними словами были: «И ты, Тесей?»
«Что за белиберду несет этот человек», — подумал один из жор, но тоже не выразил этого вслух: имеретинцы ведь, в основном, исключительно терпимы в отношении гостей.
Однако предусмотрительный Северионе, который почитал братьев за своих гостей в этой деревне, коротко крикнул на всякий случай в публику:
— Тсс... Тише!
«Я утопист?!» — горестно подумал Василий, совсем растерявшийся от этой камнем нависшей тишины. Он совершенно не представлял, что бы еще ему сказать, как повести себя, и все-таки нашел выход:
— Ооо, а вот и он, мой любезный друг Панталоне!
«Горе мне!» — только и подумал Шалва и, согнувшись вдвое, вышел, прихрамывая, на авантеррасу:
«И с чего он охромел за какие-то две минуты», — подумал один из константинов, уже явно враждебно.
А Шалва, на авантеррасе вовсю расчихался, раскашлялся, расперхался, он будто вот-вот собирался что-то сказать, но ему никак не давал кашель. И все-таки в конце концов он кое-как начал:
— Я — купец Панталоне, влюбленный во Фламинию, здравствуйте. Ааа-пчхик!
Не пещерная стояла тишина, а безмолвие гробницы.
«Я утопист! — с ужасом подумал Васико, — утописты мы — и обамои брата, и я!»
— Переходи на Капитана... — шепнул ему Шалва.
Но Васико уже утратил свой недавний запал; все, что ему удалось, это только промямлить:
— Поди сюда, Бригелла!
Некоторое время ничего не было слышно, потом Гриша откликнулся:
— Бегу, сеньор, вот только лицо сполосну.
Плохо было дело... На дворе стояла непроглядная тьма.
— Переходи на Капитана, говорю, — снова шепнул Шалва, — Капитан наверняка возымеет свое действие...
Другого выхода не было. Мигом сбросив накидку и сорвав маску, Васико пришлепнул себе толстые усы, выхватил пластмассовый меч и:
— Капитан Спавенто! — по возможности браво начал он, — огонь и кровь, первенец землетрясений и молний. Истребитель мавров, сеющий вокруг себя ужас и смерть, я, не найдя на земле подходящего медведя, с которым мне не стыдно было бы помериться силой, поднимаюсь на седьмое небо, где весьма успешно охочусь на состоящую из звезд Большую Медведицу. А теперь вот я пришел к вам, здравствуйте!
— Хорошо, хорошо, поняли, сударь, ну здравствуйте, привет вам, еще раз здравствуйте. А дальше?..
Самый вспыльчивый из всех сельчан — Вахтангия, — уже вот- вот собирался выкрикнуть: «Над собой, над собой лучше посмейтесь, господа хорошие», как вдруг...
— Я — майор Гратиашвили, — внезапно выпалил Васико, и у Шалвы странно дрогнуло сердце. — Я — гордость артиллерийского подразделения и без труда на лету могу сбить, из пушки воробья, хотите — самца, хотите — самочку, мне все едино, — и, подкрутив ус, добавил заносчиво: — С того и сохнут по мне все женщины.
— Чтоб ты подох! — беззлобно вырвалось у зрителя в галошах.
— Я, полный майор Гратиашвили, из всех влюбленных в меня женщин выбрал одну — ту, что прославилась своей красотой и прелестью от Чиатура, минуя Кацх-Зестафони, аж до деревни с легким свирским вином, чем не то чтоб огорчил целую уйму остальных, но разжег в их сердцах такой буйный огонь, какой не пылал и на заводе ферросплавов.
— Ауф! — довольно выкрикнул один из датико.
— Но один негодяй очень мне мешает. — Он обернулся к Шалве. — А коль скоро вы являетесь опекуном этой девушки, я просил бы вас дать нам разрешение обвенчаться, мой... Пантелеймон!
— Кто это тебе «мой Пантелеймон!» — притворно возмутился обрадованный Шалва, — как ты смеешь... Я —дворянин, а ты кто такой!
— А я — князь, — горделиво выпятил грудь Васико.
— Гратиашвили, да чтобы князь, не слыхал, не слыхал.
— И не могли бы услышать, — не сдавался Васико, — потому что Гратиашвили — псевдоним нашего рода; а псевдоним нам понадобился потому, что дядя моего дедушки, Алмасхан Орбелиани, заколол своего господина, как пестрого борова. Вот мы и взяли себе чужое имя, чтоб нас никто не прижал.
Пантелеймон было призадумался, но вскоре лицо у него прояснилось:
— Какую фамилию носил ваш господин, извините? Если вы Орбелиани и если вы убили своего господина, то им должен был быть сам царь — Багратиони! Что-то я не припомню этого из истории.
Поднялся смех, все зашумели: «Верно, правильно...»
Но Васико все не отступал:
— Алмасхан Орбелиани тогда был на практике в Новой Зеландии.
— И убил тамошнего царя?
— Ну да?! — согласился Гратиашвили, — из тете.
Пантелеймон на минуту задумался и:
— Но где было, парень, тогда тете?
— Где могло быть,— в руке.
Публика почему-то поддержала обманщика Васико:
— Молодцом, так его...
А в сторону Шалвы подряд понеслось:
— Отвяжись...
— Не приставай...
— Ничего я не знаю! — пришел в ярость Пантелеймон. — Воспитание-образование Фламинии... ээ... Маргалиты стало мне в двадцать тысяч новыми, возмести мне расходы и бери ее, пусть она будет твоей. Всего хорошего.
— Откуда мне взять двадцать тысяч? — с горечью промолвил Васико.
— А ты нарисуй, нарисуй! — посоветовал какой-то симон, и снова поднялся смех.
— Как нарисовать, — затосковал Василий Гратиашвили. — У меня нет денег даже на карандаш... все спустил...
— Почему, чертяка ты эдакий? — поинтересовался единственный в своем роде миша.
— Истратил на плохих женщин.
— Не смог усидеть, да? — крикнул ему человек в галошах.
