Что тут было делать Скирону... В чаянии пришествия великого владыки, упорядочивателя Хаоса, он то с надеждой глядел на но­сившую его Землю, то с верой и упованием возводил взор в еще более пространное и более глубокое, чем бескрайнее море, небо, от яркого блеска которого глаза у него теперь уже вовсе не болели, а только сле­зились, и хотя, казалось, эти коварные, алчные временщики-боги крепко-накрепко прибрали к рукам все, чего мог достигнуть глаз, Скирон знал, Скирон чувствовал. Скирон верил, что еще явится тот единый, исполненный благости вседержитель, добром подчинит себе все зримое и незримое и своим непостижимым для смертных разумом обратит к добродетели и его, Скирона, и Атрея, и еще тьмы и тьмы им подобных. Но это казалось таким отдаленным в веках, что, подавленный печалью Скирон и не надеялся дожить, однако он знал, что должен все-таки ради Него что-то заранее предпринять, сделать какой-то шаг для встречи с Ним, должен что-то свершать и свершать, чтоб этот щедрый и многокрасочный мир, пусть не весь, но хоть его малая, предпещерная, принадлежащая ему, Скиро­ну, частица, осквернялась как можно меньше; часто сиживая в мозгу той угрюмой скалы, Скирон, весь обратившись в сомнение и раздумье, сравнивал друг с другом тех жадных богов и выпестованных ими людей; из-за этих подлых правителей люди, уподобив­шись совам, разучились при свете дня видеть в этом мире добро, и Скирон так сострадал им, так жалел их скудных духом, обреченных жалкому прозябанию, что порой ему думалось, что не только, мол, суженая Воде Тиро, но и та, преданная им забвению женщина, помесь ласточки и змеи, даже имени которой он не желал вспоминать, будто и не так уж были виноваты, став игралищем страстей тех дер­жавших их в своей власти богов.

...С той поры Скирон, хоть и приобщившийся несказанной доброте, сделался угрюмым, как сама его скала. И менялся он только на людях. То новое, что он для себя открыл, теперь обернулось для него неким призванием. Если до сих пор он только грабил прохожих, то теперь стал их и убивать. Убивал он низких помыслами и зло­действующих, отделяя их души от мерзостной плоти.

И только одному пришельцу сказал он об этом. В тот солнечный, яркий день журавль не подал ему никакой вести. Гость заявился в полдень, когда стояла самая жара; приметив этого человека невда­леке, Скирон с вялым любопытством наблюдал, как тот шнырял туда-сюда в поисках худопрославленного разбойника. Наконец, человек приблизился к прилегшему в тени Скирону и говорит:

— Издалеказримый, пылкомуравьиный остров Эгина моя дер­жава, Эак я, ведущий беседы с Зевсом.

— Ах! — сказал Скирон, чуть приподнявшись и глянув на не­го пренебрежительно снизу вверх. — Значит, говоришь, издалеказримая Эгина владение твое, а сам ты Эак, ведущий беседы с Зевсом?

— Да, — с гордостью подтвердил тот.

Казалось, он достоин был быть сброшенным.

— Выходит, ты близок с Зевсом? — спросил Скирон.

— Даже очень.

— Воот оно как... Даже сама Гера с ним не очень-то близка. И ты лицезрел его?

— А как же.

— Или издали с ним беседуешь?

— Нет, что ты... Как вот сейчас с тобой. Это он и сделал меня царем.

— Почему?

— Он, милостивец, заселил безлюдный остров Эгину людьми.

— Я спрашиваю, почему он сделал тебя царем?

Гость вновь горделиво вскинул голову:

— Эак я, славный благородством своим и справедливостью, покоряющий морские просторы на крутобоком корабле.

Что-то подобное Скирон действительно слышал о каком-то Эаке. Значит, это он-то и стоял перед ним, разглагольствуя:

— И Громовержец населил мою Эгину хорошими людьми.

Скирон горестно усмехнулся:

— Да, но где он набрал для тебя хороших людей на целое царство...

— Он превратил в людей муравьев.

— И тебя... сделал царем над ними?

— Да.

— И ты над ними властвуешь?

— Единолично.

— Значит, они так и остались муравьями...

— Нет, это потому, что я властвую справедливо.

— И как же это тебе удается? Быть в хороших отношениях с этими богами и...

— Эак я, — в который раз повторил ему гость, — славный своим благородством и справедливостью.

Скирон его внимательно разглядывал. А, может, он и не заслуживал смерти...

— А чего же тебе от меня надобно... Ты и так, оказывается, недурно обстряпал свои дела.

И тогда гость сказал:

— Я хочу взять в жены твою дочь, Скирон.

— Как... — вздрогнул Скирон.

— Я желаю жениться на твоей дочери.

Что же это происходило. Похоже, самого разбойника собирались ограбить. Скирон было растерялся...

— А она тебя хочет?

— Да.

Скирон вдруг потерял под собой почву. Но с чего бы...

— Тогда чего ж вы хотите от меня?

Гость порывисто вскинул голову:

— Эак я, славный благородством и справедливостью, и не подо­бает мне становиться зятем разбойника.

Да как он смеет!.. Однако стерпел:

— А ты и не становись им.

Тут гость впервые склонил голову:

— Что поделаешь, — тихо проговорил он, — я очень ее люблю!

От этих последних слов Скирона бросило в ярость. Он поднялся и предстал перед пришельцем во всей своей могучей стати:

— Такая уж у тебя с нею любовь, или как там это называется, или ты скорее поднялся сюда, чтоб на всякий случай удостовериться собственными глазами, а?

— Да, — сказал Эак, глядя на него в упор.

— И чтоб самому докопаться до правды, так?

— Верно.

— Может-де, я не таков, как говорят люди, да?

— Да, может и не таков.

— Пойдем-ка.

Он вел его туда!..

Подплыв к берегу, исполинская голодная черепаха с трудом повела косыми глазами далеко вверх, на гребень утеса, — там стояли двое. Над ними, сильнее обычного взмахивая крыльями, металась та странная птица — журавль...

День был солнечный-пресолнечный, и море вовсю искрилось.

— Вот это все, — Скирон сильной рукой очертил пространный круг, вместивший в себя небо, море, землю, — тебе нравится, Эак?

— Да.

— А мне — очень. И знаешь ли, чего я хочу?

— Нет.

— Я очень хочу, чтобы все это сохранилось.

Стоя на вершине высокой скалы, Скирон говорил:

— Все это для нас, Эак. Но если всему этому суждено когда-нибудь погибнуть, виной тому будем опять-таки мы, люди. И если что погубит этот мир, то лицемерие, честолюбие и, представь себе, страх. Вот таких-то из ступивших на этот мой маленький клочок земли я и сбрасываю; поверь мне, это лучше для них же самих — меньше успеют совершить грехов.

— Но кто облек тебя таким правом... — робко вопросил гость.

— Не знаю, знаю только то, что когда-нибудь все это будет осквернено честолюбием, лицемерием и страхом. Как знаю и то, что приносящее горькие плоды дерево следует срубить и предать огню.

— А если попадется не лицемер и не трус... Как с ними?

— Таких я отпускаю.

С затаенным сомнением глядел на него притихший Эак, один из судей тогдашнего загробного мира.

— Потому-то ты и предлагаешь путникам помыть тебе ноги?

— Именно. Для искуса.

— И что же, моют?

— Большинство.

— Аа... ноги у тебя бывают грязные?

— Нет. Никогда.

— И... тебе это доставляет удовольствие?

— Что?

— Когда тебе моют ноги?

— Нет, их прикосновения мне омерзительны, как слизь Горгоны.

— А тех немногих, что тебе сопротивляются, отпускаешь?

— Даже подношу дары, если что у меня найдется.

Собираясь с мыслями, Эак потер пальцами лоб, но Скирон повелительно вскинул ладонь:

— Теперь дай и мне спросить! Кто сейчас у вас самый прослав­ленный герой?

— Кто? Вопиящий на поле брани Тесей.

— Что он совершил за последнее время?

— Похитил саму Антиопу, царицу амазонок. Решив вернуть свою царицу, бесстрашные амазонки вторглись в Аттику, и даже ворвались в сами Афины, где у холма Ареопага развернулась жесто­кая битва. Афиняне, предводительствуемые Тесеем, изгнали амазонок из Афин, и они вынуждены были вернуться к себе на родину. Но в бою пала мужественно сражавшаяся полногрудая Антиопа.