И снова стоял он на своем утесе, точеный, весь собранный.

Путники шли с опущенными головами, вглядываясь в узкую, изрытую дорогу, чтоб не споткнуться.

Очень далеко внизу, задрав голову вверх, на верхушку утеса поглядывала из воды огромная изголодавшаяся черепаха.

Тяжелее всех других переставлял ноги путник в дорогом хи­тоне: каждый шаг отдавался болью в его изнеженных ступнях, не помогали и толстые сандалии. Рослый здоровяк с виду, он, чуть только сверху скатилась с треском каменная глыба, всплеснул со страху своими вздутыми ручищами и, заодно со своими слугами, опасливо поглядел вверх, а когда они увидели того, кто стоял на гребне утеса, то у всех у них поотнялись языки; и лишь исполнен­ный ужаса голос одного из слуг рассек густой и неподвижный вечерний воздух:

— Скирооон, Скирон!!

Не только ношу, но и мечи свои они побросали на дорогу и, словно подгоняемые в спину ураганом, бросились наутек, опережая друг друга. На дороге остался только один. Липкий пот ужаса насквозь пропитал его дорогой хитон. Весь похолодев, он глядел снизу на изваяние Скирона.

— Поднимайся сюда.

При всем старании путник не мог проронить ни слова.

— Поднимайся, говорю!

Страх действует весьма многообразно, и путник поначалу с трудом шевельнул языком:

— Не мог... — пересохшее горло связало спазмом.

— Мне самому сойти?

И тот же страх заставил его прекрасно, даже очень любезно, заговорить:

— Нет, нет, не надо, желанный!

Однако Скирон вырос перед ним, не дав ему и пару раз моргнуть глазом. Оставалось только дивиться, как быстро сбежал он с такой крутизны.

— Как звать тебя?

— Меня — Ктесип, баловень богов.

— А откуда ты знаешь, что я баловень богов?

— Это видно по твоему божественному телосложению, обожа­емый.

— Чтоб я больше не слышал слова «баловень». Ты купец?

— Высокочтимый, да.

Скирон смерил его взглядом, вгляделся в его лоснящееся жиром лицо. Нет, он не был достоин жить. И все же спросил:

— Ты трус?

Путник с добрую минуту копался в своих путанных мозгах и наконец выискал желательный ответ:

— А как же, а как же, уважаемый, трус я, а то нет! О ты, прекраснорукий.

Скирон с омерзением покривился:

— А у тебя отменный кинжал, Ктесип. Ты что, его не упот­ребляешь?

Путник и тут долго тужился в поисках ответа:

— Да нет, не так чтобы...

— Великолепно.

— Что? Что не употребляю? — услышав похвалу, путник радостно встрепенулся.

— Нет, я про твой кинжал. А у меня вот, — он слегка развел руки, — нету.

Путник мигом сорвал с себя оружие и протянул его рукояткой вперед. — Вот, изволь, соблаговоли принять, очень тебя прошу, обожаемый...

Скирон принял у него кинжал со словами:

— Все равно зря таскаешь и... Откуда ты сам?

Путник заносчиво вскинул голову:

— Издалекаприметный Пилос моя родина, где стада пылконогих коров резвятся на колышущихся сочной травою лу...

— С покупателя здорово дерешь?

— Как...

— Покупателя, говорю, здорово обдираешь?

Здесь путник стал торопливо сыпать словами:

— Ах, нет, нет, уважаемый, я не такой человек, как некото­рые, зачем мне своего покупателя...

Но Скирон прервал его:

— Разоряешь.

Ктесип очень низко повесил голову:

— Разоряю.

— Выкладывай!

Купец, дрожаший теперь от иного рода страха, преодолев себя, обратился к разбойнику с нарочитой веселостью:

— Да с радостью, уважаемый, как это я до сих пор не сообра­зил...

Солнце, обильносветозарный Гелиос, уже зашло, но и в том меркнущем воздухе золотые монеты заговорили блеском у ног Скирона.

— Ведь ты приятно облегчился?

— Да, — ответил путник.

И вдруг разбойник задал ему более чем странный, совершенно непредставимый вопрос:

— Ктесип, ты любишь меня?

— Как?

— Любишь ты меня, спрашиваю, Ктесип?

— Ох, очень, очень сильно, так сильно, — оживился путник, — как факел в темную ночь, как...

— Но ведь любви-то нет? — затаив в душе боль... — Как же это ты любишь?

Путник потупился и сказал растроганным тоном:

— Откуда мне знать. Люблю и все.

— Но ведь любви-то нет! — не сводил с него сурового взгляда Скирон.

— Как там нет, были бы деньги! — и, уставившись на одну из бывших своих монет, со своей стороны, спросил: — А то почему бы я любил тебя, удальца, так сильно? — и покраснел.

Нет, он не достоин жить.

— А чего ты дрожишь?

— Ээ... ну, эээ... от любви, от любви!

Нет, нет, он не достоин жить.

Вцепившись пальцами, словно клещами, ему в ворот, Скирон единым махом разодрал на нем хитон.

— Вот так тебе больше к лицу. А?

— Конечно, уважаемый, конечно.

— И ты все равно любишь меня?

— Еще больше, обожаемый... и к тому же почитаю!

— Но ведь я разбойник?

— Ну и что с того... Сердцу не прикажешь... Только после отпусти.

Не-ет, он не был достоин жить. И еще спросил Скирон:

— А почему ты не убежал с теми, остальными...

Путник смущенно понурил голову:

— Очень болят ступни.

Тут уж смутился и сам Скирон: непривычно ему было убивать беспомощных. Поглядел, поглядел вниз... нет, не достоин, но та­кого беспомощного... и с презрением отвернулся:

— Отпускаю тебя, уходи.

Он стоял, углубившись в свои мысли. Что-то липкое коснулось его икры. Он взглянул и порывисто отвернулся — в знак благодарности за дарованное облегчение, путник преклонив колени, слюняво лобзал ему ногу! С помутившейся внезапно головой, Скирон схватил его за шиворот, вздернул на ноги:

— Пошли сюда.

И путник, прихрамывая, поплелся за ним, распаленным самовозгоревшимся гневом. У выступа Скирон, подхватив его под; мышки, пересадил вперед, затем сам перешел за ним и сел в скальное кресло. Стоя у самого края обрыва, купец невольно склонился к Скирону, не осмеливаясь заглянуть в бездну; а разбойник легко подхватил двумя пальцами кувшин и по очереди обмыл замаравшиеся о потные подмышки купца руки. Затем он протянул вперед тяжелую посудину:

— Будь на то твоя воля, Ктесип, вымой мне ноги.

— Ух, как же, с радостью, как это я до сих пор не сообразил, — прижав тяжелый кувшин к бедру и подперев его коленом, ку­пец очень осторожно наклонил кувшин и приступил к делу, а; вскорости мытье ног до того его увлекло, что он стал напевать, представляете, даже напевать стал себе под нос. Кувшин постепенно опорожнялся, легчал, и купец на радостях до того распотешился, что впал в восторг от пальцев скироновых ног и стал умильно гундосить себе под нос: какие хороши-еэ, какие хороши-иеэ, хеэ...-ахх!

С грудью, пробитой пяткой Скирона, он поначалу нес вниз крик, а его раскоряченные ноги и руки с визгом рассекали предвечерный воздух; затем он, видимо, потерял в пути сознание, так как снизу уже ничего не слышалось, хотя какой голос мог долететь из такой дали? С моря очертания купца разрастались, но сверху могло показаться, будто его лжетело очень медленно, очень постепенно уменьшается. Однако Скирон не провожал его взглядом, он так и продолжал задумчиво сидеть в своем кресле; затем тяжело поднялся и, нахмурившись, зашагал к пещере; ему чего-то хотелось, и он-таки нашел: сунув под хитон омытую руку, он нащупал там свою сырую утеху и, почерпнув пригоршню, стал водить этой горстью пшеницы по лбу, по глазам, приложил даже к сердцу; а когда очень далеко внизу над всепоглощающей пучиной улеглись поднятые купцом огромные волны, из воды медленно всплыла чудовищная, с пылающим нутром, черепаха. С присущей ей леностью она надкусила голову незадачливого путника и принялась неторопливо жевать, с благодарностью поглядывая вверх — на макушку утеса.

Черепаха была косоглазой.

Всетомящая госпожа, великая синьора Анна, Маньяни... Что это все-таки было, почему Вы так неотступно преследовали этого одного грузина, и не просто преследовали, а взяли, да и поселились в его мечтах, в самой гуще его воображения; почему Вы так неотвязно к нему пристали, полностью покорив — не знаю, что и назвать, — его глаза, ум, чувства, уши... Даже среди самых бурноречистых итальянцев Вы отличались своей сверхпылкой скоро­говоркой, в которой, молниеносно разворачивая сыплющиеся кас­кадом фразы, все более и более наращивали темп, и Вы были до небес правы, ибо, если кто-то другой тараторил какую-то лживую чушь, то те же слова, исходящие из ваших уст, были непогреши­мой правдой, да еще подчеркнутой движениями всего тела, как это было присуще Вам, гордость итальянцев, их владычица, Анна... Маньяни. А как Вы умели подбочениться или как умели стоять: так, как не умела ни одна женщина, а умели только Вы; а то еще как-то по-своему вывернуть наружу ладонь, приведя кого-то в полное замешательство, а другой ладонью беззаботно пришлепнуть себя, глянув с такой грустной игривостью в этих измученных, красивых, исстрадавшихся ... Ваших глазах, так что тот бедняга, родившийся под несчастной звездой, готов был лучше провалиться сквозь землю, да где там... Но о Ваших безбрежных глазах — нес­колько позже.