Кеннеди хотел, чтобы этот договор стал предтечей следующих шагов, и действительно, в последующем был подписан договор о нераспространении ядерного оружия, и позже — первый договор об ограничении стратегических вооружений. Они оба укладывались в традицию. Но основное различие оставалось. Например, советские маршалы сделали очень простые выводы из ракетного кризиса: СССР никогда не должен быть превзойден в вооружении своим противником. Поэтому они ускорили гонку вооружений; с обеих Сторон количество ядерного оружия неимоверно возросло (этого уже было достаточно, чтобы обеспокоить Кеннеди); в этом отношении, и ни в каком другом, Советский Союз отчасти превзошел своего соперника. Две супердержавы смотрели друг на друга в течение более двадцати лет сквозь решетку ракет. В этом не было никакого экономического смысла, это серьезно увеличило риск для всего человечества, и оно являлось постоянным барьером на пути к взаимопониманию между Востоком и Западом. В этом отношении нельзя было сказать, что ракетный кризис закончился благополучно. До тех пор, пока в 80-х годах Советский Союз не взорвался изнутри, невозможно было договариваться о реальном прекращении ядерной конкуренции; и само падение коммунистического режима сделало возможной эту развязку, но в то же время и создало риск возникновения хаоса, который бы помешал реализовать эти планы. Все это предполагало, что Кеннеди не извлечет много из своей попытки ослабить напряженность между двумя государствами, даже если Хрущев стремился продвинуться на пути к достижению мира и сотрудничества. Это заставляло думать, что исключительно дипломатический подход к проблеме ракет, как предлагал Эдлей Стивенсон, был бы более предпочтителен в долгосрочном плане. Что касается краткосрочных, то у Кеннеди был небольшой выбор, чтобы действовать как-то иначе: но затем — и это мы видели тоже — он отчасти сам спровоцировал кризис.
Ракетный кризис не помог ему также решить проблемы, которых было достаточно много и у Западного альянса. Генерал Де Голль, президент Франции, оказал Кеннеди решительную поддержку, однако он видел, что если президент Соединенных Штатов и председатель советского правительства приведут мир к краю гибели и удостоят своих партнеров не более чем вежливым извинениям[235], то стране — например, такой, как голлистская Франция — придется положиться на свою судьбу и вновь обдумать их альянс; и так как путь выхода из НАТО для Франции будет открыт, то французская независимая возможность наложения запретов, как и вето Франции на вступление Британии в Европейское сообщество — все это будет сметено политикой США. Напротив, похожий кризис с Британией в начале зимы 1962 года, последовавший сразу же после ракетного кризиса, когда Соединенные Штаты необдуманно лишили Британию ее основной опоры в виде так называемой независимой ядерной сдержанности, запретив производство ракет «Скайболт», не был прямым результатом кубинских событий; с другой стороны, получив от правительства Макмиллана поддержку в пользу администрации Кеннеди — не в октябрьские дни, а во время Бей-оф-Пигз, впрочем, как и в других случаях, — американцы вряд ли сказали бы «нет», если бы Макмиллана попросили бы дать пусковую установку, расположенную на субмарине, вместо уже обещанных «Скайболтов». Как объяснил Дин Раск: «Нам нужен кто-нибудь, чтобы помогать нам общаться с миром»[236]. Но немедленным последствием этого было дальнейшее отчуждение Де Голля; впоследствии это означало неверное понимание британскими политиками надлежащего места своей страны в мире; вероятно, для президента Соединенных Штатов это имело небольшое значение.
Для него было важно, что ракетный кризис ничего не принес для установления более рациональных отношений с Кубой. Кастро был разгневан тем, как русские себя повели, заставив его принять ракеты как акт коммунистической солидарности, затем провели все решения, даже не проконсультировавшись с ним, а затем предоставили их янки, которым Кастро готов был более чем не повиноваться. (Он говорил, что Куба скорее умрет, чем сдастся, и если он действительно намеревался использовать тактическое ядерное вооружение, которое имелось в его распоряжении, то, несомненно, исходом было бы уничтожение Кубы в вооруженном конфликте). Оставаться спутником Советов означало попасть в невыгодное положение, предпочтительнее выглядело достижение согласия с Соединенными Штатами. Случай представился, когда после напряженных дипломатических усилий со стороны американцев Кастро согласился выдать заключенных, участвовавших в операции Бей-оф-Пигз, в обмен на медикаменты на сумму в 500 000 долларов. Заключенные вернулись к Рождеству в свои семьи, и Кеннеди мог с удовлетворением отметить, что теперь он выполнил свое обязательство по отношению к кубинским беженцам. Он подтвердил это, появившись со своей женой на больших гонках, устроенных для них в Майями 29 декабря 1962 года, когда ему было передано знамя бригады эмигрантов, и он произнес следующее: «Этот флаг будет отдан этой бригаде в свободной Гаване. С помощью «Альянза пара эль прогресо» мы поддерживаем Кубу и все страны этого полушария в их праве на свободные выборы и то, чтобы они испытали все права, предоставленные человечеству, и уверен, что на Кубе — и в правительстве, и в армии, и в милиции — многие сохранили веру в свободу, кто видит опасность гибели свободы на своем острове»[237]. Давний романтизм все еще давал о себе знать; его выражение в данном случае было очень неуместным и плохо повлияло на развитие дел в другом отношении.
Как часть соглашения между Кеннеди и Хрущевым Соединенные Штаты обещали снять свою блокаду, как только ООН удостоверится, что все ракеты убраны с острова, но Кастро отказался от проведения инспекции ООН, поэтому блокада оставалась; это нежелание со стороны коммунистов выполнять свою часть сделки освободило Кеннеди от его обещания не прибегать к вторжению. Ничему не научившись в этом отношении у ракетного кризиса, он обрадовался возможности возобновить угрозу применения военной силы. Хотя Совет национальной безопасности положил конец операции «Мангуста» вскоре после окончания ракетного кризиса, попытки саботировать кубинскую экономику продолжались — с энергичного одобрения генерального прокурора. Дело ухудшало то, что ЦРУ продолжало вынашивать грязные планы убийства Фиделя Кастро и не прекратило это делать и в ноябре 1963 года — возможно, без ведома Кеннеди.
В подобных обстоятельствах общеизвестная готовность Кеннеди (выработанная в осторожных контактах с достойными доверия посредниками) к переговорам с Кастро мало что давала, и так как его действия в равной степени вызывали отказ Кастро (нарушение политической жизни во всей Латинской Америке, высылка всех советских военных с Кубы и окончание его эксперимента с социализмом), трудно было поверить, что переговоры, даже если бы они были проведены, к чему-либо привели: со всех сторон было бы лучше, если бы тратилось поменьше слов[238]. Возможно, Кеннеди изменил бы свою политику, если бы его избрали на второй срок; возможно, его твердую позицию можно было объяснись исключительно необходимостью подвести Флориду к выборам 1964 года (он хорошо знал этот штат); может, он устыдился, когда понял, что спустя тридцать лет после того, как он безуспешно пытался взяться за дело, блокада США все еще существовала, и едва ли было что-либо труднее этого; в то же время, вопреки или благодаря американской агрессии, власть Кастро укрепилась еще больше. Обещанные Кеннеди бедствия кубинскому народу почти ничего не достигли. Отвергнутые кубинские эмигранты спустя какое-то время вернули свой флаг.
Если бы Кеннеди считал, что кубинская политика была, возможно, самым большим его поражением, то он никогда бы о ней не упомянул. Скорее, он понимал, сколь огромен выигрыш, который ему принесли ракетный кризис и летом 1963 года — договор о запрещении ядерных испытаний в глазах американского общественного мнения. Народ Соединенных Штатов не был в целом столь воинственен, как лидеры правых, например, Бэрри Голдуотер, на что он всегда претендовал. В стране никогда не существовало серьезного движения за ядерное разоружение, но все понимали, что могло за собой повлечь изменения в ядерной безопасности, и были рады этой передышке, которую, как они считали, сохранил для них президент (который потратил предыдущие два года на то, чтобы их напугать). В сентябре 1963 года Кеннеди всерьез задумался о своей следующей избирательной кампании и предпринял несколько «неполитических» поездок, чтобы опробовать почву и по возможности укрепить поддержку. Первая поездка была на Запад, где в 1960 году его позиции не были особенно хороши; он считал, что несколько речей о сохранении существующего порядка могут принести некоторую пользу. Но вскоре он понял, что договор был гораздо более выгодной картой. Старый изоляционистский пацифизм, который однажды был провозглашен одним из основных принципов политики региона, мог уже не иметь былого влияния, но тем не менее все еще оставаться широко принятым, настоятельным и здравым стремлением к миру и безопасности. К его удивлению, речь, превозносившая договор, имела огромный успех в Солт-Лейк-Сити — в том же месте, где в 1960 году он почувствовал наибольшую необходимость бить в барабаны «холодной войны». Он вернулся в Вашингтон, убежденный, что нашел пункт, который поможет ему выиграть, особенно учитывая то, что республиканцы были столь неблагоразумны, что выдвинули в кандидаты Голдуотера, одного из небольшой группы сенаторов, который голосовал против ратификации договора о запрещении ядерных испытаний 24 сентября. Он все еще был способен зажечь дух патриотизма, если было необходимо: речи, которые он произнес в ноябре в Техасе, и те, с которыми он собирался выступить, были полны пыла, направленного против русских. Но Техас был другим сомнительным штатом, как и Флорида. В целом можно сказать, что в течение 1963 года смысл его президентства полностью изменился, и это относится к внешней политике в той же мере, как и к другим аспектам его деятельности, и поиски мира сменили кампании за свободу в качестве определяющего интереса администрации Кеннеди. Это была новая фаза; насколько последовательно она будет принята, как долго продлится и с каким успехом — этого мы никогда не узнаем.
