Чем дальше — тем больше. Но основной задачей было убрать с Кубы уже размещенные ракеты, и это бы сделало поражение Советского Союза еще более ощутимым. И на это было отпущено очень мало времени. Правительство США решило, что они будут убраны до того, как их приведут в рабочее состояние. Работа в местах расположения ракет шла лихорадочно, как отметил Кеннеди в своем заявлении в пятницу 26 октября: «Эта деятельность со всей очевидностью направлена на достижение полной боевой готовности со всей возможной быстротой»[223]. Это следовало остановить, в противном случае Соединенным Штатам пришлось бы послать туда свои войска: самое позднее, в понедельник 29 октября, как порекомендовал объединенный комитет начальников штабов[224]. Затягивание таило в себе и другую опасность — опасность выхода ситуации из-под контроля высшего командования другой стороны. Кеннеди отдал приказ посадить все У-2 кроме тех, которые наблюдали за Кубой, но в субботу один из самолетов, базировавшихся на Аляске, не только взлетел, но и вторгся в советское воздушное пространство над Сибирью. «Всегда найдется какой-нибудь сукин сын, который не понимает слов», — сказал Кеннеди[225]; Советы тоже не приняли этот полет за начало атаки, и в тот же день другой У-2 был сбит над Кубой ракетой типа «земля-воздух»; местное советское командование действовало по своему усмотрению (с сердечного одобрения Фиделя Кастро) в случае, если бы американцы предприняли неожиданную атаку (Москва была разгневана)[226]. Было ясно, что если Кеннеди и Хрущев сохранят контроль над кризисом, то все сразу же закончится.
К счастью, теперь стало ясно, на каких условиях это могло закончиться. Ракеты пришлось бы убрать; в свою очередь, Соединенные Штаты согласились бы не вторгаться на Кубу. Они не считали, что именно так все и будет, поэтому уступка была незначительна, но применение ими военной силы, понятно, насторожило Советы; публичный отказ Кеннеди от любого подобного проекта значительно укреплял международные связи. Из сверхсекретных переговоров между Бобби Кеннеди и советским послом также стало ясно, что ракеты «Юпитер» в Турции, стоящие возле советских границ, к чему Хрущев столь часто апеллировал, будут убраны, так как их сравнение с ракетами на Кубе было весьма прозрачным. Администрация Кеннеди была более чем готова пойти на эту уступку, опасаясь, что в противном случае Хрущев предпримет еще какие-нибудь действия против Западного Берлина; кроме того, ракеты были технически устаревшими и должны были быть убраны тем более, чтобы это не побуждало Турцию долго оставлять их в качестве основного оружия. Чувствительность турок следовало по возможности уважать (хотя президент был готов обойти ее своим вниманием, если бы мог, несмотря на то, какой бы вред это ни нанесло доверию Европы к Америке)[227]. К счастью, русские приняли само предложение и необходимость соблюдать секретность. Кеннеди опубликовал свои официальные тезисы 27 октября; Хрущев услышал их по радио на следующий день. Кеннеди сделал публичное заявление, и кризис неожиданно закончился. Ракеты были убраны в течение следующих нескольких недель.
«Он оказался чертовски хорошим игроком в покер, должен сказать», — прокомментировал Линдон Джонсон[228]. Когда Экс-комм собрался 28 октября, чтобы подтвердить поражение русских, все встали, когда в комнату вошел президент: он завоевал свое место в истории[229]. Но не все так думали. 29 октября обрадованный президент счел, что следует задобрить тех начальников штабов, чьи воинствующие советы он столь непреклонно отвергал. Он пригласил их в кабинет, и начальник военно-морского штаба сказал: «Они нас сделали!», а начштаба военно-воздушных сил известный генерал Кертис Ле Мэй опустился на стул и сказал: «Это самое большое поражение в нашей истории, мистер президент… Нам следует сегодня начать вторжение!» Неудивительно, что на следующий день Кеннеди говорил Артуру Шлезингеру, что начштабов были рассержены, и двумя неделями позже заметил Бену Брэдли, своему другу-журналисту, что «первый совет, который я дам своему преемнику, — это наблюдать за генералами и избегать того, чтобы они думали, что их мнения по военным вопросам чего-то стоят только потому, что они являются военными людьми»[230]. Но это было единственным пятном на светлом полотне достижений и надежд. Он позволил себе наконец улыбнуться республиканцам, которые, как только миновала опасность, опять начали атаковать (некоторые даже полагали, что он инициировал этот кризис, чтобы в ноябре выиграть выборы). По крайней мере, он перехватил инициативу у Советского Союза и направил развитие международных отношений по пути, который считал необходимым.
Трудности переговоров с русскими сильно напоминали о себе; терпение, изобретательность и решительность все еще оставались основными качествами, когда приходилось иметь дело со столь упрямым и непредсказуемым правительством; но теперь успех был возможен, в отличие от прежнего положения дел. Обе стороны получили некоторые существенные представления о мире, в котором они жили, и друг о друге. Они поняли, что не следует играть с ядерным оружием, но что самое важное — это не загонять своего оппонента в угол; поняли, что ни одна из сторон не желала войны, что не следует недооценивать желаний и намерений друг друга. Это объясняло все, что говорил Кеннеди с тех пор, как вошел в Белый дом. Он снова резюмировал это в своей речи в Американском университете в Вашингтоне 25 июля 1963 года, где видно, какую мораль он извлек из ракетного кризиса, в котором участвовали как американцы, так и русские: «Прежде всего, защищая наши собственные интересы, мы говорили, что ядерные державы должны предотвратить конфронтацию, которая побудила противника к выбору между позорным отступлением и ядерной войной. Принять этот путь в ядерный век означало бы банкротство нашей политики — либо всеобщее пожелание смерти всему миру. Чтобы этого не произошло, американские ракеты не являются провоцирующими, они находятся под тщательным контролем, предназначены для защиты и способны выбирать цель. Наши военные силы призваны охранять мир и воспитаны в самоограничении. Нашим дипломатам даны указания избегать вызова необязательного беспокойства и враждебных высказываний»[231]. И снова он настаивает на важности избегания неверных расчетов, предлагая установить телефонную «горячую линию» между Москвой и Вашингтоном, чтобы «обойти с обеих сторон опасные отсрочки, недопонимание и неверное истолкование других действий, которое могут произойти в период кризиса»[232]. (И которые, как он мог бы добавить, являлись наиболее тревожными аспектами ракетного кризиса). Кроме того, он утверждал: «Давайте не будем слепы к нашим различиям, но также давайте направим внимание не наши повседневные интересы и средства, с помощью которых эти различия могут быть разрешены. И если мы не можем стереть их сейчас, то по крайней мере сумеем сделать мир безопасным в его разнообразии. Потому что в конечном счете мы все живем на этой планете, мы все дышим одним и тем же воздухом. Мы все нежно оберегаем будущее наших детей, а все мы смертны»[233].
Это можно назвать тезисами Кеннеди, и его объективный здравый смысл наконец нашел отклик и отзывчивую аудиторию в Москве. Если верить его мемуарам, Хрущев был убежден — как тогда, так и после отставки — что «карибский кризис явился триумфом советской внешней политики»[234]. Было очевидно, что Кастро выжил, и ракеты «Юпитер» убрали из Турции. Но даже Хрущев должен был признать, что тех же результатов можно было достичь гораздо менее опасным путем; голым фактом было то, что Советский Союз, идя на конфронтацию с решительными Соединенными Штатами, за неделю потерпел поражение, в то время как до этого шумно угрожал. Эпоха оживления советского авантюризма подошла к концу: следовало выработать новую политику. Поэтому тезисы Кеннеди были приняты и стали основой американо-советских отношений (хотя другая сторона не очень придирчиво их рассмотрела) до конца «холодной войны». Они вводили во вторую фазу конфликта и объясняли, почему больше не произошло другого кризиса, подобного берлинскому, или другого разрыва в русско-американском диалоге до вторжения в Афганистан в 1979 году и почему, к худу или к добру, Соединенные Штаты не выдвинули серьезного протеста против интервенции русских в Чехословакии в 1968 году, как и Советский Союз не сделал большего по вопросу о войне против Вьетнама. Сделали ли сверхдержавы мир более безопасным в своем разнообразии — более чем сомнительно, но по крайней мере мировая война была предотвращена. Была от этого и другая польза. Со дня инаугурации Кеннеди надеялся добиться подписания договора о запрещении ядерных испытаний, который СССР упорно отвергал по той причине, что Соединенным Штатам требуется провести инспекцию слишком многих военных объектов. Это возражение оставалось, но теперь был открыт путь для договора о запрещении ядерных испытаний в атмосфере, что способствовало бы оздоровлению Земли и объявило о начале новых взаимоотношений между Россией и Америкой. 25 июля 1963 года этот договор был подписан в Москве. Это было время больших надежд, которое бы не наступило, не обладай Кеннеди авторитетом, завоеванным им благодаря умелому управлению ракетным кризисом.
