Даже в начале президентства, когда его стремление к разным кампаниям было в самом разгаре, он надеялся сделать космос ареной международных усилий и привлечь Советский Союз в качестве партнера. Понятно, что Хрущев сначала не ответил. Он стал более сговорчив после того, как полковник Соединенных Штатов Джон Гленн постарался превзойти подвиг Гагарина в феврале 1962 года, хотя это ничего не изменило в жизни Кеннеди. Но после полета Гленна Кеннеди стал подчеркивать важность международного примирения через космос как более возможную, чем важность преобразования коммунистов, хотя он никогда не отказывался от своей патриотической позиции, что «это — новый океан, и я верю, что Соединенные Штаты должны пуститься в это плавание и достичь непревзойденных высот»[181]. Это было существенным изменением акцентов. В равной мере это являлось восхищением перед величием самого космического предприятия. Он не упустил аргумент о безопасности, о том, что Соединенные Штаты не могут спокойно предоставить Советскому Союзу одному осваивать космос, и любил подчеркивать экономические выгоды разнообразных космических технологий, например, как в речи, произнесенной в университете Раиса: «То, что однажды стало главным аванпостом на старой границе Запада, будет им на новом рубеже науки и космоса. Хьюстон, ваш город Хьюстон, с его Центром «Мэнд Спейскрафт», станет центром большой научной и инженерной общности»[182]. Но его заключительный пункт был полон романтики: «Много лет назад британского исследователя Джорджа Мэлори, погибшего на Эвересте, спросили, почему ему так хочется на него взобраться. Он ответил: «Потому что он существует».

Что ж, космос существует, и мы будем идти туда, и существуют Луна и планеты, и новые надежды на разум и мир тоже существуют. И, следовательно, когда мы к этому приступим, то следует попросить благословения на самое рискованное, опасное и большое приключение, какое человек когда-либо предпринимал»[183]. Это придало действительно воодушевляющий конец его обращению, но нет причины сомневаться в искренности того, что он подчеркнул. Как сказал Роберт Кеннеди после его смерти, «он думал об исследовании космоса как об исследовании Америки Льюисом и Кларком, и ему всегда нравилось, когда Соединенные Штаты предпринимали что-нибудь неординарное. То, что требует не только ума и способностей, но и смелости»[184]. Этим объясняется, почему он и его жена так много сделали для полета Джона Гленна; хотя здесь также помогло и то, что Гленн потенциально был (а после смерти Кеннеди — и реально) привлекательным кандидатом на пост в Белом доме.

И все же, оглядываясь назад, едва ли мы можем сказать, что именно Кеннеди превратил возможность в неизбежность. Время требовало космической программы. Ни один президент (даже Эйзенхауэр) не мог долго позволять Советскому Союзу оставаться монополистом славы открывателя космоса. Технологические выгоды спутниковой технологии были очень соблазнительны для мирового бизнеса. Интеллектуальные задачи тоже были заманчивы для людей науки; как заметил Кеннеди в Райсе, «большинство ученых, которых знал мир, живут и работают сегодня», и их число в Соединенных Штатах удваивается каждые двенадцать лет[185]. И это эффективное лобби также было услышано другими президентами. Во всяком случае, нельзя было сказать, что одним из самых важных культурных феноменов была научная фантастика. Это служило средством, с помощью которого человечество справлялось с ядерной угрозой и явно ограниченными обещаниями — или чего оно еще боялось? — человеческой науки; исследование космоса в равной мере было выражением как этих страхов, так и надежд. Я не знаю ни одного свидетельства, которое Кеннеди бы взял из научной фантастики, но его речи показывают, что он очень хорошо чувствовал напряжение, беспокойство и надежду и сделал себя инструментом этого примирения. Космическая программа стала воплощенной научной фантастикой. Никакой другой президент не смог бы среагировать на происходящие события так же, так как никто не воспринял бы их сходным образом, но результат был тот же. Как и многое, что делал Кеннеди, космическая программа была полна решительности.

Такой была репутация Кеннеди как национальной домохозяйки. Он заслужил уважение, это рисует его как компетентного, хотя и идеалистичного, осмотрительного, и в то же время смелого. С другой стороны, в целом это не было столь драматичным (приземление на Луну произошло в другое время, чем предполагал Кеннеди). Нам следует во всем искать кампании и кризисы, которые сделали президентство Кеннеди столь запоминающимся.

Операция в Бей-оф-Пигз[186] и берлинский кризис научили Джона Ф. Кеннеди большему, чем ему было необходимо знать, и ввели его в тайный и опасный мир высшей дипломатии. В частности, Бей-оф-Пигз было той бедой, которая многому его научила. Но более поздние события показали, что этого «образования» все же было недостаточно.

Это подтвердило его убежденность в важности Соединенных Штатов для Латинской Америки. Его политика была обращена к этому региону еще до того, как он стал президентом; Бей-оф-Пигз показал настоятельность этого. Он не хотел, чтобы позже о нем писали как об «империалисте-янки». Кроме того, еще были свежи воспоминания о «политике добрососедства» Франклина Рузвельта, и Кеннеди не хотел показаться несостоятельным в любом отношении по сравнению со своим великим предшественником. Гораздо более заставляла о себе задуматься «холодная война». Для Кеннеди, который считал, что коммунисты и Советы шли маршем по всему миру, Центральная и Поясная Америка представлялись особо подверженными риску. Кубинская революция, казалось, сделала опасность реальной и непосредственной. Быстрое превращение Кастро из партизанского героя в коммунистического диктатора было достаточно настораживающим; вероятность того, что он и его приверженец Че Гевара (аргентинец по рождению) побудят другие латиноамериканские страны последовать их примеру, не прельщала; полагали, что если это и произойдет, то они будут получать эффективную помощь из Советского Союза. Вся территория южнее Рио-Гранде могла сразу стать «красной», и что тогда осталось бы делать Соединенным Штатам? Что-то надо было предпринимать. Это была одна из немногих точек зрения, по которым Эйзенхауэр, Никсон и Кеннеди сходились во мнениях. Для Латинской Америки было бы лучше, если бы было иначе.

Но в этом регионе политика Кеннеди не была просто продолжением политики Айка. Как ясно видел либерал-демократ Кеннеди, поддержка Эйзенхауэром коррумпированных милитаристских диктатур в Латинской Америке была бесчестным и неблагодарным делом. Эти режимы не оставляли ни одной надежды своему народу, они были слабее, чем казались, и как барьер на пути распространения коммунизма, что было главной заботой Кеннеди, являлись весьма неэффективными. Свержение Фульгенсио Батисты на Кубе и утверждение Кастро иллюстрируют все эти моменты. Было ясно, что Соединенным Штатам необходимо выработать новую политику; эта мысль сама по себе выглядела привлекательно для молодого президента с его желанием продемонстрировать, что приняло командование новое, более творческое поколение. В результате появился так называемый «Альянс за прогресс», о намерении создать который говорилось в инаугурационной речи и что было осуществлено 13 марта 1981 года под громкие звуки фанфар. Официально было договорено о проведении межамериканской встречи в августе в уругвайском городе Пунта-дель-Эстэ.

Кеннеди очень надеялся на «Альянзу» (как называли этот союз между собой); он посвятил ему много времени на первых порах, и если сравнить политику США, которая проводилась потом, то она часто бывала безответственной, недостаточно критичной и бездушной, если не преступной (как в Эль-Сальвадоре в 80-х годах), в то время как ту можно назвать освещающей путь и щедрой. Тем не менее дело не удалось: отчасти потому, что Кеннеди настаивал на том, что планы тренировки солдат и полицейских против повстанцев входят в противоречие с показным духом «Альянзы» (но не с президентской концепцией этого союза)[187], и отчасти из-за того, что это было слишком амбициозно. Хотел ли Кеннеди объявить о пересмотре политики, убеждая Соединенные Штаты поддерживать только более порядочные и демократические силы в Латинской Америке и порвать с военными олигархиями, он мог достичь наибольшего и действительно этого достиг, осуществив эту политику США. В качестве пропагандистского хода «Альянзу» ожидал триумф, сильно воодушевивший реформаторов и передовых людей по всей Латинской Америке, что повысило репутацию Кеннеди еще более, чем Корпус мира, которым он занимался в то же время. Но Кеннеди и его людям хотелось большего. Тогда была популярна книга «Стадии экономического роста» У. У. Ростова, которая была признана демократическим контрответом на «Коммунистический манифест». Анализ Ростова говорил о том, что применение правильных техник и достаточное количество денег ускорит достижение третьими странами стадии подъема и они станут самообеспечивающимися капиталистическими демократическими обществами. Автору довелось поработать в администрации Кеннеди, и последователи «Нового рубежа» спешили воплотить его намерения. Они напоминали себе о 1776 годе и объявили, что Соединенные Штаты являются единственной действительно революционной страной в мире: это могло привести к революции изобилия и избавить третьи страны от вторжения коммунистов навсегда. Но идея революции не была единственной, которая могла не подойти, оказаться натянутой и определенной согласно воле государственных деятелей, особенно тех, кто был весьма консервативен (даже если они являлись либералами), демонстрируя определенную фривольность, если использовать этот термин. Люди Кеннеди не составляли исключения из этого правила. Тезис Ростова здесь не подходил.