Экономику острова можно было спасти от худших последствий американского эмбарго с помощью советских субсидий; вопрос о спасении кубинской независимости от возможности вторжения был более сложен. Любая попытка послать войска в Гавану была бы расценена Соединенными Штатами как брешь в доктрине Монро. Советский Союз мог бы с этим смириться, если бы это не противоречило международному законодательству, но его правительству пришлось бы задуматься, насколько далеко они могут зайти, провоцируя американцев, при этом оставшись в безопасности. И, как и опасался Кеннеди, Хрущев просчитался.
Он действительно считал, что однажды, в не очень отдаленном будущем, советский коммунизм будет торжествовать на всем Западе: он считал, что это присуще сильной системе, и верил, что это произойдет в момент, который Уолт Ростов назвал точкой подъема. Соединенные Штаты должны были признать Советский Союз себе равным, что означало, что им следовало отказаться от односторонней привилегии делать то, что хочется. Джон Фостер Даллес однажды сказал Андрею Громыко, почти постоянному министру иностранных дел: «Вопросы о размещении американских военных баз решаются Соединенными Штатами, и только ими по своему усмотрению и соглашению со страной, на чьей территории они будут установлены»[202]. В таком тоне разговор больше не шел: или по крайней мере то, что было соусом для гусыни, следовало таковым признать и для гусака. Например, почему СССР терпел ядерные ракеты в Турции, возле самых своих границ? В то время как возле границ Соединенных Штатов не было ни одной ракеты. Хрущев жаловался на это в течение нескольких лет. В 1958 году он спросил Эдлея Стивенсона: «Что бы подумали американцы, если бы русские разместили свои базы в Мексике или другом месте? Как бы вы себя чувствовали?»[203]. Размышляя над этими вопросами и над просьбой Кастро о помощи, Хрущев подумал, что он нашел путь. Ядерные ракеты на Кубе могли решить несколько проблем: они бы охраняли Кастро, заставили бы Соединенные Штаты считаться с амбициями Советов и сохранили бы советский престиж. Это могло бы позволить вновь вернуться к берлинскому вопросу. Логика казалась неопровержимой, и не только Хрущеву: новые инициативы получили единодушную поддержку Политбюро. В мае 1962 года были предприняты первые шаги.
Русские совершили ту же ошибку, что и американцы: они не рассмотрели достаточно серьезно, какой может быть реакция другой стороны. И, как и обоих Кеннеди, их могло увести в сторону оскорбленное самолюбие. В воспоминаниях Хрущева ощущался определенно злобный тон, когда он выложил свои аргументы в пользу размещения ракет: «Теперь они узнают, что значит иметь вражеские ракеты, нацеленные на вас; мы не сделаем ничего, кроме как дадим им немного попробовать их же лекарства. Долгое время Америке не приходилось воевать на своей земле, по меньшей мере в течение последних пятидесяти лет. Она посылала войска за рубеж участвовать в двух мировых войнах — и имела успех. Америка не потратила и нескольких капель своей крови, делая миллиарды на крови других в этом мире»[204]. Если такова была позиция Хрущева, то неудивительно, что он неверно оценил Кеннеди, как Сталин Гитлера за несколько месяцев до июня 1941 года.
Он также упустил и другую блестящую возможность, открывшуюся перед ним. Он был согласен послать на Кубу только обычное вооружение, чтобы можно было спасти Кастро от любой угрозы вторжения США и в то же время аннулировать доктрину Монро. Он бы поставил Кеннеди в ужасное политическое положение. Президенту пришлось бы объяснять своему негодующему электорату, почему он позволил Кубе стать основной опорой Советов и почему он ничего не собирался с этим делать. Не было ни одного нейтрального или союзного латиноамериканского народа по отношению к США, даже если они приветствовали вторжение янки на Кубу, чтобы свергнуть Кастро. Немногие американцы хотели вступить в войну с Советским Союзом, полную риска, по подобной причине. Те же факторы, которые удерживали Запад от того, чтобы поддержать венгерскую революцию, снова вступили в игру; Кеннеди мог потерпеть большое поражение, и что хуже всего — саморазрушиться, а Хрущев — измотать его силы. Но ничего этого не произошло, так как Хрущев тоже хотел убрать западные ракеты из Турции.
То, что русские знали свое дело и немного провоцировали, показывало, что они скрывали это от мира до тех пор, пока дело не было закончено. Это было другой ошибкой: если бы они продолжали действовать открыто, то Соединенным Штатам было бы труднее, если не невозможно, сплотить международную оппозицию. Хрущев полагал, что если бы ему удалось скрыть ракеты до выборов в конгресс б ноября, то Кеннеди бы не чувствовал, что он под давлением и принял бы свершившийся факт (так что Хрущев мог считать себя правым, говоря, что не может повлиять на исход выборов). Но полностью скрыть все было невозможно, как его предупреждал Анастас Микоян, ветеран Политбюро, который вел основные переговоры с Кастро. В августе до Вашингтона дошли слухи, к которым примешивался факт, что Советский Союз посылает на Кубу обычные вооружения и строит там глубоководную гавань. Голоса (в основном республиканцев) утверждали, что на Кубу доставляются стратегические ядерные ракеты, но администрация не заметила этих утверждений, расценив их как рекламные в преддверии выборов. Только Джон Маккоун сказал, что свидетельства указывают на наличие ядерных ракет типа «земля-земля», и что он не может оказать помощь, так как в настоящее время проводит в Европе со своей невестой медовый месяц.
Тем не менее в сентябре опасность казалась достаточно реальной, чтобы побудить президента к действию, поэтому Кеннеди выступил с предостережением 4 сентября и еще раз, более определенно, 13-го; в последнем выступлении он недвусмысленно заявил советскому руководству, что «основание военной базы большой мощности» (то есть с ядерным оружием) на Кубе может спровоцировать Соединенные Штаты на «все надлежащие действия», чтобы защитить свою безопасность[205]. Советское правительство дало ответ публично (11 сентября) и по прямым каналам между Хрущевым и Кеннеди[206], из которого следовало, что оно не будет устанавливать ничего, кроме защитного вооружения на острове — линия, которой они придерживались даже после того, как правда стала известна общественности. Если вам надо солгать, то делайте это смело и правдоподобно; в конце концов, обидно это или служит обороне — субъективный вопрос, по крайней мере, так полагали в Кремле. Факт, что американский народ не придаст внимания таким деталям, можно было предположить.
ЦРУ усилило на Кубе свою разведывательную деятельность. В течение нескольких дней покров облаков препятствовал полетам на знаменитых разведывательных самолетах У-2; но в воскресенье 14 октября небо было достаточно ясным, чтобы удалось заснять объекты на кинопленку. Результаты, расшифрованные с пленки, бесспорно доказывали, что Советский Союз спешно устанавливает баллистические ракеты среднего радиуса действия (ИРБМ), которые могли разрушить любой крупный город США кроме Сиэттла. Мак-Джордж Банди был проинформирован вечером в понедельник 15 октября. Он решил дать президенту выспаться, рассказав Кеннеди о новостях на следующий день за завтраком. Так началось серьезнейшее испытание президента, возможно, самое серьезное в XX веке за всю человеческую историю того времени: никогда до этого у государственного деятеля не было такой власти, чтобы уничтожить большую часть человечества, цивилизаций и, возможно, саму планету как дом обитания.
В 11.45 утра во вторник 16 октября Кеннеди собрал своих советников, и группа начала работать, что за две последующие недели определило политику США (она стала известна как Экс-комм — сокращенно от «исполнительного комитета Совета по национальной безопасности»). Она состояла из двадцати человек, из которых восьмеро были временными участниками, входящими и выходящими из группы по мере возможности и необходимости. Кеннеди посещал группу нерегулярнее всех: после первой встречи Соренсен счел, что члены выскажутся более откровенно в его отсутствие, и Кеннеди согласился. Заседания проходили неформально, в стиле Кеннеди, с хорошими результатами: как сказал Соренсен, «одной из замечательных сторон этих встреч было ощущение полного равенства»[207]. Дину Ачесону, одному из временных участников, очень не нравилось то, что он назвал позже «неопределенной игрой с решениями»[208]. Он считал, что президенту или госсекретарю следует провести встречи с председателями. Но Кеннеди отсутствовал как раз для того, чтобы этого избежать: он не хотел, чтобы из-за его положения кто-нибудь не смог высказаться откровенно. Следовало извлечь все идеи и информацию, рассмотреть со всех сторон, и требовалось, чтобы подчиненные, так же как и начальство, делились своим мнением по важнейшим пунктам. Присутствовал также один из молодых людей, Бобби Кеннеди, который взял на себя руководство, так как Дин Раск, как всегда, стушевался[209]. Бобби имел большой вес в комитете, так как являлся братом президента, но его основной функцией, как всегда, было задавать очевидные вопросы, о которых никто не задумывался, и в то же время не потерять из виду основные принципы. В течение нескольких следующих дней Экс-комм прекрасно поработал, неважно, каковы были методы, благодаря чему укрепилась уверенность в администрации Кеннеди.
