Я два и два сложил Я два и два сложил, я их связал и стопку бросил в угол по привычке. Душа теперь похожа на вокзал, куда не ходят даже электрички. Тут залы ожидания в пыли, а живопись на стенах коридора причудливей фантазии Дали, разнузданнее кисти Сальвадора. Умолкла безалаберная речь, ушла она с букетами, вещами. Ни сладкого тепла счастливых встреч, ни слез тебе, ни трепета прощаний. Ослеп, оглох и онемел перрон, и рельсы обленившиеся ржавы. И сумрачно, как после похорон судьбы, любви, надежды и державы. Книга судьбы В книге судьбы не найти оглавления, не разобрать ненаписанных строк. Шумно страницы листает волнение, только никак не найдет эпилог. То ли с надеждою, то ли с тревогою, сутки за сутками, лист за листом, ищет измученно зрение строгое, чем и когда завершается том. Все, что начертано, не исполняется, — ереси планов и лесть ворожбы… Время подходит и тихо склоняется над незаконченной книгой судьбы. Свет вечерний. Стихи 2008–2012 годов Снегопад Срывался – и переставал, но это не каприз. Не плутовал, не бастовал: набрасывал эскиз. Он был как будто не готов к искусству января. Тянулся нехотя на зов слепого фонаря. Лениво поверху скользил. И все-таки к утру созрел – и миф изобразил резьбой по серебру. Березы в ряд, узор оград, газоны вдоль дорог. И город стал, как на парад, величествен и строг. А снег бестрепетно глядел на почести ему. Как будто разом охладел к успеху своему. Поэзия Январь с его недобрыми богами оконная оплакивала створка. Пока богему нежили Багамы, поэты прозябали на задворках. Не надписи на банковском билете, не ласки куршавельских содержанок, — поэтов порождает лихолетье и приступы обиды за державу. Поэзия Сибирью прирастает и Старым укрепляется Осколом. На холоде тягучая, густая, не колой запивается – рассолом. Поэзия продукция изгнаний, напитков алкогольных и солений… Собою пересчитываю грани, углы тугие с иглами Вселенной. Свистят пурги распущенные плети, звенят мороза бронзовые розги. Заходятся немеряно в поэте заплаканные дети и подростки. На небосводе строки многоточий. Уставилась галактика недобро. Душа моя стихами кровоточит, и ноют переломанные ребра. Трещит зима в березовых суставах. Крещенская карга царит на свете. Поэт озяб? Его согреет слава. Лавровым одеялом. После смерти. Свет вечерний
Свет вечерний мягко льется безо всякого труда, словно сонного колодца невесомая вода. Есть часы такие в сутках: видно все издалека. Снег поскрипывает чутко под нажимом каблука. Гаснет зарево заката. Не светло и не темно. – Было так уже когда-то? – Верно, было. Но давно. Короба пятиэтажек. Так же сыпался снежок. И девичий точно так же торопился сапожок. Я такими вечерами с восходящею луной шлялся, юный, кучерявый, и влюблялся в шар земной. Но теперь-то – год от году – затруднительней идти. Не дает прибавить ходу сердце, сдавшее в пути. Только свет маняще льется сквозь года и холода, как былинного колодца животворная вода. Перед весной Хватит нам о пасмурном, о грустном. От окна повеяло свежо. То ли тополек суставом хрустнул, то ли хрупнул утренний снежок. Затаился март уже вблизи, но чертит зиму чуткое перо: скользкую дорогу к магазину и каток ледовый до метро. Праведно и тихо, словно в храме. Клен мольбу возносит к небесам. Вот и весь пейзаж в оконной раме. Остальное выдумаешь сам. Отец Где же, где, в какой такой стране дом ночной похож на теплый кокон? Дальний свет скользнул по стеклам окон — и поплыли тени по стене. Сколько лет летела световых трепетная весть от фар заблудших? Тьма звезду преобразует в лучик, тонкий луч надежды для живых. Кто этот задумчивый юнец? Чьи черты сквозь годы проступили, через родовые кольца пыли? Я ли это? Дед ли мой? Отец!.. Ностальгия Смеркается рано, и комнаты в сумраке тонут. И дремлется дому, волною накрытому сонной. Вот я на кургане, что плугом еще не затронут. По степи несомый, от облака след невесомый. Желанье простое: еще постоять наверху бы — детали любые, подробности лета замечу. Пусть маки раскроют по-девичьи влажные губы тому, что забыли, – горячему ветру навстречу. О, сон, эта небыль, где мы начинаемся сами, где родины небо не может не быть небесами, где детские руки ласкают лукавые маки. Где тело гадюки мгновенно готово к атаке. |
