Ночные страхи Переулки глухи, гулки, тени гонятся за мной. Что за глупые прогулки под недоброю луной? Эй, спокойно, без истерик, и пугаться не спеши! Впереди короткий скверик и, похоже, ни души. Как же, будешь беззаботен, если возится в кустах и глядит из подворотен распоясавшийся страх. Все тревоги по дороге, если в окнах ни огня. Перепуганные ноги отделились от меня, и шаги все чаше, чаще, и все громче сердца стук… Только светит шар молчащий, зацепившийся за сук. Только на рассвете Говорят, что только на рассвете смерть и незаметна, и легка. Широко забрасывает сети в этот час недобрая рука. Небосвод под утро пуст и бледен, как бумаги девственный листок. На слова беспомощные беден заревом не тронутый восток. Лишь на миг забудутся сиделки, от ночных забот едва дыша, тут же вдоль обоев и побелки проскользнет незримая душа. Не смущая жалобами близких и пока восток едва белес, невзначай уходит, по-английски, под покров надгробий и берез. … Долго наблюдал я, как светало. Разливалось утро, как река. Только что-то вдруг затрепетало и, как моль, коснулось потолка. Январь спешит Январь спешит. Мы им не дорожим, он бесится, он этим нас изводит, и вьюгою пугает, и уходит. И зол, и потому неудержим. Его дыханье чувствую во сне, неслыханно тяжел ледовый панцирь. И ветки под окном трещат, как пальцы, ломаясь в неуступчивой возне. От царства отрекается январь, не видя в нас почтения и страха. Снега на нем как шапка Мономаха. Сияет сквозь метелицу фонарь. Гляжу в себя печально я Гляжу в себя печально я, дыханье затая: живет во мне песчаная случайная змея. Не видывал такого я, не чуял и во сне, — слепая, бестолковая, очковая во мне. И на свету сознания, и в омуте забот коварное создание обиды стережет. Покусывая, мучая, ты душу холоди, змея моя гремучая, лежащая в груди! Скажу кому угодно я, прочувствовав нутром: ты в сказке подколодная, на деле – под ребром. Тесей Боги ли шепнули мне: «Беги!», я ль решил, что сделать это вправе… Долог путь к известности и славе – коротки к бесславию шаги. Уходя, тебя на берегу спящей, беззащитною оставлю. И хотя еще себя прославлю, оправдаться так и не смогу. Образ твой сумею сохранить – сгубленной запомню, неповинной. Свяжет нас незримой пуповиной та твоя спасительная нить. Оттого что стихнут голоса или пустота возникнет рядом, ты очнешься и тревожно взглядом черные догонишь паруса. Потрясенно выдохнешь: злодей, раненой волчицею завоешь. Быть неблагодарными всего лишь качество врожденное людей. Все как есть покажется игрой, выдумкой никчемной и нескладной. То, как поступлю я с Ариадной, эллины простят, ведь я герой. В ресторанчике приморском В ресторанчике приморском, на терраске, где прохладно ближе к вечеру и сыро, пивом пенным я смывал дневные дрязги, пыль дорожную и все обиды мира. Я проматывал открыто, без утайки, состояние души пивным бокалом. И глядел, как непоседливые чайки режут небо по немыслимым лекалам. Над акациями ветер поднимался и сгущалось и темнело голубое… И все лучше, все яснее понимался ровный говор черноморского прибоя. У скал и возле трепетной воды У скал и возле трепетной воды, на улице, причале и перроне, в Беляеве, Женеве и Вероне искал я затаенные следы. Атланты с экскурсантами глазели на то, как я, невежа и плебей, в Москве, Афинах, Вене и Марселе распугивал вальяжных голубей. В степи, что нянчит спеющие злаки, в угрюмых, цепенеющих горах, осиливая время, лень и страх, отыскивал я спрятанные знаки. Нашел. Но никому не говорю, что выронил находку из перчаток — души неугасимый отпечаток, похожий на пропавшую зарю. Историк Прошлое, как сено, вороша: летописи, были, кривотолки, — суетная мается душа в поисках мифической иголки. Умная, пытливая рука, истины отыскивая крохи, каменные щупает века, бронзовые трогает эпохи. Молью лет изъедены меха, с надписей слетела позолота. В ноздри набивается труха, душат испарения болота. Но историк, тужась и ворча, знай полощет камушки в корыте, и душа трепещет, как свеча, на ветру сомнений и открытий. |
