В те дни, когда мы, истребители, охраняли переправы через Днепр, сражаясь с «мессерами», наши ИЛы под прикрытием МИГов ходили штурмовать вражеские войска на дорогах Заднепровья.

Возвратившись однажды с боевого задания, я зашел на КП и увидел телефонистку Валю с заплаканными глазами, Меня удивили и обеспокоили ее слезы. Мы привыкли видеть девушку всегда веселой и жизнерадостной.

— Фигичев что-то не возвращается, — сказал Никандрыч, когда я поинтересовался, что расстроило Валю.

— Когда он вылетел?

— Да давно. Уже третий час пошел.

— Третий?! — неосторожно воскликнул я, но тут же, спохватившись, поправился: — А-а, всего лишь третий. Тогда рано еще беспокоиться. Ведь на ИЛе, как на волах, движешься медленно, но зато спокойно.

Валя попросила Никандрыча разрешить ей еще раз позвонить в штаб дивизии и на соседние аэродромы.

— Звоните! Конечно, надо искать! — ответил начальник штаба.

Я подождал, пока Валя поговорит со штабом дивизии. Ей сказали, что о Фигичеве никаких сообщений не поступало.

— Не грусти, скоро сам позвонит! — попробовал я ободрить девушку, но, не найдя больше нужных слов, вышел из землянки — не переношу женских слез.

Возвратившись на стоянку, я сообщил товарищам о Фигичеве и о слезах Вали.

— Уже плачет? — удивился один из летчиков. — Что-то рано она начала по нему убиваться.

— А что ты принимаешь за «не рано»? — спросил я.

— Самые скороспелые черешни не успели бы созреть за время их знакомства. А любовь не черешня.

— На войне чувства обострены и любовь может возникнуть внезапно.

— Лично я запретил бы такие связи.

— Как это запретил? Разве чувства можно запрещать?

— Да, можно! Командиру эскадрильи не к лицу заниматься такими делами.

— Крепко загнул!

— Верно сказал! — поддержал моралиста другой летчик. — Если мы начнем разводить здесь лирику, воевать некогда будет.

— Главное, некстати это, — отозвался еще один товарищ. — Только полюбят друг друга и тут на тебе: погиб человек! Война есть война. Здесь, как писал Маяковский, не место любовной кляузе.

— Словесной!

— Все равно!

Внутренне я согласен был с теми, кто осуждал Фигичева — Валя только вступала в самостоятельную жизнь. В этом возрасте девушки доверчивы и очень отзывчивы на все хорошее: Видимо, настойчивые ухаживания Фигичева она искренне приняла за любовь и сама влюбилась.

…По телефону передали приказ лететь на штурмовку. Дорога на Чернобаевку уже хорошо нам знакома. Мы не раз ходили туда штурмовать вражеские войска. Почему-то у меня появилась надежда увидеть где-нибудь на земле сбитый самолет Фигичева. Ох уж эта мне любовь!..

С задания возвратились в сумерках. На КП я застал командира полка, Никандрыча и Валю у телефона. По их лицам понял, что никаких вестей о Фигичеве все еще нет. Я тоже ничем не мог их порадовать.

— Завтра сам полечу! — сказал Виктор Петрович. — И найду Фигичева.

На следующее утро Виктор Петрович действительно решил лететь. Ему понадобился ведомый.

— Разрешите мне вас прикрывать? — обратился я к Иванову.

Командира удивило мое предложение.

— Что ж, попробуй. Но ты ведь не привык летать ведомым?

Полетели. Я действительно уже давно не летал в роли ведомого. А эти обязанности выполнять не так просто.

Виктор Петрович пилотирует превосходно. То взмывая ввысь, то снижаясь до бреющего, он внимательно смотрит, нет ли на земле следов упавшего ИЛа.

И я все время думаю о Фигичеве. Мысленно вижу даже, как он пробирается на восток, к Днепру. Если разыщем его, кому-то из нас придется сесть, чтобы забрать летчика.

Такие случаи уже были. Я читал о них в газете. В дни боев на Халхин-Голе истребитель С. И. Грицевец именно так увез из-под носа самураев своего командира. За этот подвиг его наградили второй Золотой Звездой Героя Советского Союза.

Я сейчас тоже сел бы в тылу у врага. Во имя дружбы, по велению долга и сердца, ради плачущей девушки…

Но заднепровская земля не потребовала от меня такого подвига. Мы возвращаемся на аэродром. Теперь я думаю о Викторе Петровиче. Если на нас вдруг нападут «мессершмитты», я буду защищать командира до последнего вздоха.

Открывают огонь вражеские зенитки, но мы обходим их. Это единственная опасность, с которой мы столкнулись в полете.

Домой возвратились в подавленном настроении. Никаких следов Фигичева найти не удалось. Неужели погиб? Не хочется мириться с этой мыслью.

У КП показалась Валя. С минуту постояв, она всплеснула руками и, как птица, полетела нам навстречу.

— Пришел! Пришел! — радостно кричала она. — Не ранен? — спросил я, когда сияющая Валентина остановилась перед нами.

— Цел и невредим — по ней видно! — ответил за нее Виктор Петрович.

Фигичева мы застали на КП. Вид у него был бодрый, подтянутый, лицо тщательно побрито, бакенбарды аккуратно поправлены.

Фигичев рассказал, что его подбила зенитка и он еле перетянул через Днепр. Сел на лешковских песках. Долго бродил по степи, пока нашел нашу пехотную часть, оставил там самолет, а сам на попутных машинах добрался до Чаплинки.

— Почему же не сообщил о себе? — строго спросил командир полка.

Оглянувшись — не слушает ли Валя, — Фигичев тихо ответил:

— Не хотел, пусть попереживает, — и звонко рассмеялся.

Мне не понравилось и то, что он сказал, и его смех.

— Вскружил девушке голову и рад? — дружески упрекнул его я.

Затем разговор зашел об ИЛе. Фигичев был недоволен своим переходом на штурмовик.

— К черту эти одиночные полеты! Все зенитки лупят по тебе одному. Шутка ли?

— А броня?

— Ну и что же из этого. Броню тоже пробивают снаряды.

— Значит, и на ИЛе надо уметь воевать?

— А как же? — И самокритично добавил: — А мы пока не умеем. Нужно учиться.

Благодатное, теплое лето прошло. Я это понял как-то вдруг, заснув однажды на земле, под крылом самолета. Проснулся с насморком и головной болью. Но в санчасть не пошел и вскоре вылетел на боевое задание.

Над селом появился Ю-88, и я, взлетев по-зрячему, бросился его преследовать. Заметив меня, он сразу же освободился от бомб и нырнул в облака. Показался на секунду в просвете и, свалившись в крутое пике, снова растворился в белесой мгле. Я тоже перевел свой МИГ почти в отвесное пикирование.

Облака становятся все гуще и гуще. Когда же, наконец, они кончатся и покажется земля? Вдруг я ощутил резкий удар, в глазах потемнело, и на какой-то момент я потерял связь с окружающим миром. Очнулся, вокруг светло, чувствую, что продолжаю падать, но не могу сделать ни малейшего движения, чтобы вывести самолет из пикирования. Такое состояние, очевидно, наступило от резкого снижения — я падал с высоты трех тысяч до тысячи метров.

Вот уже ясно различаю очертания местности. Наконец нащупываю ручку управления и тяну ее на себя. Самолет делает глубокую просадку и, едва не задев землю, выравнивается. Осматриваюсь. «Юнкерса» уже не видно. Но мне теперь не до него. Восстановив ориентировку, иду на свой аэродром.

Посадил машину нормально. А подняться с сиденья не смог.

— Что с вами? — испуганно спросил Чувашкин. — На вас лица нет! Идемте в санчасть.

Когда с помощью техника я сошел на землю, понял, что заболел. Теперь мне уже не миновать лазарета.

Два дня я пролежал в постели с высокой температурой.

На третий день жар прошел, и мне захотелось встать. Подошел к окну и ужаснулся: мой самолет стоял рядом со скирдой соломы. Если во время бомбежки она загорится, машине несдобровать. Я собрался было пройти на стоянку, как вдруг сквозь гул моторов услышал свист падающих бомб.

В палату вбежала женщина-врач. Она упала на пол и, схватив носилки, потянула их на себя. Я не мог удержаться от смеха, хотя и понимал, что неудобно смеяться над пожилой женщиной.

Раздался взрыв, другой. На пол посыпались осколки оконного стекла.

Но внезапно бомбежка прекратилась. Прямо в халате я побежал на стоянку, которая находилась рядом с санчастью.