Память воскрешает холмы и поля Молдавии, дороги, забитые немецкими войсками. Да, трудно будет Довбне пробираться к нашим, очень трудно! Линия фронта проходит уже по Днестру. Эх, дружище, а ведь совсем недавно ты с радостью читал мне весточку от родных из глубокого тыла. Когда-то теперь встретишься с нами? И увидимся ли вообще?

Из моего звена остался один Дьяченко. Как он будет чувствовать себя без меня и Довбни! Ведь сколько раз мы выручали друг друга! Нет, я должен сегодня же полететь на задание! Ради дружбы с Леонидом Дьяченко, ради мести за Петра Довбню…

Инженер с готовностью предоставил мне самолет для облета. Отбросив палку, я надел парашют и сел в кабину.

МИГ безупречно вел себя на разбеге, но, взлетев, я никак не мог убрать шасси. Система уборки работала нормально, а замки не защелкивались. Пришлось сразу же садиться. Когда инженер и техники устранили дефект, с КП по телефону сообщили: эскадрилье подготовиться к вылету. Будем бомбить Бельцы. Да, нужно нанести удар по родному аэродрому, на котором теперь стояли немецкие самолеты. Полк уже летал туда. Там, на летном поле, есть воронки от наших бомб, там погиб Степан Назаров во время ожесточенного боя шестерки МИГов с восемнадцатью «мессершмиттами».

Память о Довбне и Назарове, желание поддержать Дьяченко — все это пробудило во мне стремление немедленно стать в строй и идти с группой. Начальник штаба полка разрешил вылет.

Я сел в самолет, вырулил на старт и, когда взлетели первые две тройки, дал газ. Мотор тянул хорошо, скорость быстро нарастала, машина уже выровнялась, готовая оторваться от земли, и вдруг… Именно в этот момент работа мотора внезапно прекратилась.

А полоса кончилась, дальше машине бежать было некуда. Я нажал на тормоза и, делая повороты, кое-как остановил машину у самой кукурузы.

Я сидел в кабине и думал: что случилось, почему отказал мотор? Взглянул на приборы — бензин и масло есть. Ощупал краны — все как положено. Недоумение сменилось чувством неуверенности в себе: неужели за шесть дней успел разучиться управлять машиной?

Подъехал на «эмке» Виктор Петрович Иванов.

— Покрышкин, что случилось?

— Сам не пойму, товарищ командир. Мотор остановился.

— Может, краны перепутал и перекрыл горючее?

— Как будто нет. Все делал правильно. Виктор Петрович пристально посмотрел на меня и недовольным голосом сказал:

— Отруливай побыстрей, освобождай летное поле. Не знаю, о чем он подумал, но мне стало не по себе. В глазах подбежавших техников я тоже прочел сомнение.

Когда подрулил к своей стоянке, инженер Копылов вскочил на крыло и встревоженно спросил:

— Что такое?

— Остановился мотор на взлете.

— Давай попробую.

Инженер запустил мотор, дал полный газ — и воздух потряс гулкий рев, словно машина взбиралась на крутую горку.

— Во! — показал Копылов большой палец и выключил зажигание. — На тебя, видимо, подействовало путешествие по Молдавии.

На меня снова устремились настороженные взгляды. И опять защемило сердце: неужели все думают, что я струсил и пошел на обман?

— Ты что?! — От этого намека у меня перехватывает дыхание. — Я все делал правильно! Дай еще раз сам попробую.

Сел в кабину, запустил мотор — поет. Копылов ухмыльнулся. Я убрал газ и дал снова. И вдруг мотор, зачихав, остановился.

Копылов опять сел на мое место. Но теперь мотор уже совсем не работал.

— А ну разберитесь! — загремел Виктор Петрович.

Пока он не высказывал своего мнения. Теперь ему стало ясно: баки полны, а горючее из них не поступает.

Техники сразу стали устранять неисправность, а я ходил рядом и никак не мог успокоиться. Если бы мотор остановился немного позже, лежать бы мне под обломками машины. Какая нелепость: пройти столько испытаний, добраться до своего аэродрома и глупо разбиться при взлете.

Причину отказа мотора скоро нашли. Оказалось, что при сборке были неправильно установлены обратные клапаны в бензопроводе. Поэтому горючее из центральных баков не поступало в задний, из которого его откачивали бензонасосы. То, что натекало самотеком, быстро вырабатывалось, и мотор сразу останавливался.

— Отдам под трибунал! — кричал командир полка технику. — И летчика и самолет угробил бы, растяпа!

А тот стоял бледный, растерянный, не зная, что сказать в свое оправдание.

— Не нужно судить его, это же ошибка, — вмешался я. — Люди торопились, да и самолеты мало изучены, просто замените техника.

Иванов сел в машину. Немного отъехав, она остановилась. Приоткрыв дверцу, Виктор Петрович крикнул:

— Покрышкин, твой самолет пусть обслуживает Вахненко!

— Есть! — ответил y.

— Есть! — повторил за мной Вахненко, сияя от радости.

Пока ремонтировали мой самолет, группа возвратилась с задания. Уходя с аэродрома, мы уже знали, что завтра утром нам снова придется лететь на Бельцы. Штаб дивизии продолжал посылать летчиков в одно и то же время, по одному и тому же маршруту. До некоторых людей пока не дошло, что это безрассудно.

Утром Вахненко с подчеркнутой четкостью доложил о готовности самолета к вылету. Я с легким сердцем сел в кабину залатанного МИГа и порулил на старт. Мотор работал в полную силу.

…И вот летим на Бельцы. Соколов решил ударить по аэродрому внезапно, с бреющего. Он со своим ведомым идет впереди и первым замечает вдали знакомый силуэт городка.

Сделав горку, чтобы можно было сбросить бомбы, выскакиваем всей группой на цель. Внизу впереди «мессершмитты», «юнкерсы», «хеншели», бензозаправщики. На них обрушиваются наши бомбы. Взрывы, пламя, дым… Пусть помнят наше возмездие.

Пока Соколов делает новый заход, мы с Дьяченко атакуем зенитные батареи противника. Их много вокруг аэродрома. После нашей атаки вражеские солдаты разбегаются по окопчикам, пушки на время умолкают. Я замечаю, что один «мессер» вырулил на старт и запустил мотор. Бросаюсь на него, пикирую почти до самой земли, стреляю. Винт «мессера» останавливается. Мало! Хочется увидеть его горящим. Наши снова поливают аэродром огнем из пулеметов. «Юнкерсы», «мессершмитты» стоят беспомощные, неподвижные,

МИГи, выделенные для штурмовки, делают последний заход, обстреливают стоянки и на малой высоте берут курс на восток. Я провожаю их взглядом и по привычке считаю. Странно… Почему-то самолетов стало на два меньше. Все время кружилось шесть, а теперь вижу только четверку. Неужели остальные ушли раньше? Такое иногда случается, когда зенитки повредят самолет или ранят летчика. Еще раз осматриваю небо — ни одного самолета. Пикирую на зенитку, стреляю и вместе с Дьяченко на бреющем догоняю группу. Считаю. Опять четыре.

Хорошее впечатление от успешной штурмовки сменяется тревогой. Восстанавливаю в памяти картину налета на аэродром. Сбить сразу двух МИГов зенитки не могли. Мы бы сразу это заметили. А может быть, они столкнулись и упали? Как еще объяснить такое загадочное исчезновение пары?

Просто не верится: вылетали восьмеркой, а возвращаемся шестеркой. Неужели я что-либо недосмотрел, когда пикировал на зенитку?

Самолеты заходят на посадку. Мы с Дьяченко садимся последними. Снова считаю. Четыре…

Мы принесли в полк добрую весть о хорошем ударе по врагу и горький рассказ о том, что с задания не вернулись наш комэск Соколов и его ведомый Овсянкин.

Если никто из группы не видел, как погиб товарищ, история его исчезновения составляется коллективно, как легенда. Обрывки виденного дополняются догадками.

Неизвестность хуже хотя и печального, но достоверного факта. Она тяжелее давит на сердце. Мы не заметили, как исчез наш командир со своим ведомым. Нет с нами боевых товарищей. Нет любимца всей эскадрильи Анатолия Соколова.

Кто-то из группы все-таки вспомнил момент, когда Соколов и Овсянкин стали почему-то удаляться в северо-восточном направлении. Было похоже, что они отходили со снижением для того, чтобы, развернувшись, снова ударить по стоянкам вражеских самолетов. После этого их, кажется, уже никто не видел.

На следующий день мы, возвращаясь с заданий, прежде всего интересовались, нет ли каких-либо вестей о Соколове. Но ни штаб полка, ни штаб дивизии никакими данными не располагали.