— Да, дед?

— Ешь! — отмахивается старик. — Ешь и не слушай его болтовни. Рохэ! — окликает он бабушку. — Соли не хватает.

— Не хватает, — подтверждает дядя.

— Не хватает, — поддакиваю я, и в груди тусклым огоньком вспыхивает надежда.

Бабушка задирает юбку, развязывает чулок, достает из него ключ и направляется к комоду. Сейчас она поставит на стол солонку.

Я возьму щепотку соли. Возьму и опущу в карман, не в тот, где лежит сахар, а в другой.

Но нет ли там прорехи?

Нет.

— Вот, — бабушка водворяет на стол солонку.

К ней сразу тянутся шесть пальцев: желтые от курева деда, заросшие рыжей щетиной дяди и мои. Какие они тонкие! Много ими не наберешь!

Дед и дядя молча смакуют картошку. Бабушка вертится около комода.

— Не пересоли, Авремэле, — предупреждает она.

— Не пересолю, — бледнею я и прячу в карман желанную щепоть соли.

Над местечком плывет теплый летний вечер. С пастбища возвращаются коровы. Они сыто мычат и звенят колокольцами. Будь моя воля, я подвесил бы один колокольчик на шею гимназисту Владасу, чтобы он не мог подкрасться ко мне и ударить.

Я слышу, как пастух Йеронимас щелкает кнутом и кричит:

— Куда ты, холера!

Это значит, что какая-то пеструшка отбилась от стада и уткнулась мордой в чужую калитку.

Пастух Йеронимас — сирота. Он ютится на чердаке у рыбака Алоизаса. Зимой Йеронимас помогает Алоизасу плести сети, а летом с утра до вечера пропадает в поле вместе с пчелами, мотыльками и своей неразлучной свирелью, которая свистит, как синица, поет, как перепел, скрипит, как коростель, и плачет, как чибис.

Винцукас говорит, что эту свирель подарила Йеронимасу русалка. Может быть…

Густеют сумерки… Что же я сижу? Винцукас, наверно, давно ждет меня у Большого камня. Пойду в одной рубашке. Если Винцукас заметит, что я дрожу, скажу, что это от холода, а не от страха.

Я выхожу на улицу. Она безлюдна. Только лавочник Зак закрывает ставни в магазине. Ставни толстые, с железными перекладинами. Лавочник даже не смотрит на меня.

Глупые люди! Если бы они знали, куда и зачем я иду. Они запрудили бы все улицы. Они ходили бы за мной толпами и упрашивали:

— И нас возьми, Авремэле, и нас!

Но они ни о чем не догадываются.

Из подворотни пекаря Файна выбегает кошка. Она останавливается у самой дороги.

— Брысь! Брысь назад!

Кошка таращит на меня глаза. Они горят в темноте, как два уголька.

— Брысь!

Зверек выгибает спину, но не двигается с места. Я замахиваюсь лопатой. Кошка подпрыгивает и перед самым моим носом перебегает дорогу.

Бабушка говорит, что, когда кошка перебегает дорогу, жди какого-нибудь несчастья: кирпич на голову упадет или мясник Гирш обвесит, или кантор Шлейме охрипнет. Это дурная примета.

Ерунда!

Дурная примета, когда звезды прячутся за тучи и все кругом погружается во мрак.

Но звезды сегодня сияют так ярко. А ярче всех та, которую дядя Мотл-Златоуст называет Сириус.

Сириус! Какое красивое имя!.. Это тебе не Хаим, не Шимэн, не Лейзер. У нее нет прозвища. Зачем оно ей, если она звезда?

Дядя Мотл-Златоуст уверяет, что на звездах тоже живут люди, но там нет ни лавочников, ни полицейских.

Полицейских, может, и нет, но лавочники, я думаю, есть. У кого же те люди покупают соль, мыло, селедку?

— Сириус! — твержу я и шагаю к Большому камню.

О нем в местечке рассказывают всякие небылицы. Дядя Мотл-Златоуст клянется, что Большой камень когда-нибудь лопнет, как наше терпение.

С реки тянет прохладой. Легкий ветер колышет листву, и она поет, как скрипка музыканта Гершена, когда он трогает струны смычком.

Боже мой, какое счастье — найти клад! Клад — это все, это леденцы, сдобные булочки, велосипед, скрипка…

Я купил бы не простую скрипку, а волшебную, и обязательно в черном футляре, выложенном бархатом. Я играл бы вместе с Гершеном, и все, даже бабушка, слушали бы и качали головами:

— Как хорошо! Как прекрасно!

О чем бы я играл? О звездах. О теплой летней ночи. О реке. Заколдованные моей игрой, картофелины сами сбрасывали бы с себя шелуху, а клопы подыхали бы на месте. И дед перестал бы кашлять, потому что, когда кашляют, не слышно музыки…

Я ускоряю шаг. Где-то там впереди чернеет фигурка Винцукаса.

— Тебя никто не видел? — допытывается он.

— Никто.

— Все принес?

— Все. Только соли маловато. Может, сахар подойдет?

— Сахар не подойдет. Лучше съедим его.

— Съедим.

Я делюсь с Винцукасом сахаром. Он ловко отправляет его в рот.

— Айда!

И мы бежим к ограде.

— Я перелезу первый, — шепчет Винцукас. — Выдержишь?

— Выдержу.

Винцукас, как кошка, вскарабкивается мне на спину. Его холодные ноги упираются в мои плечи. Он подтягивается и перекатывается через ограду.

— Бросай лопату! — командует он.

— А я?

— Ты покарауль.

— Не хочу… Хочу с тобой.

— Сказано — покарауль!

— Не буду.

— Клад-то все равно пополам.

— А я тебе прибавлю, если поможешь мне перебраться.

— Бросай лопату. Я отдеру доску, и ты пролезешь.

— Не обманешь?

— Скорей!

Я перебрасываю через ограду лопату. Она ударяется о что-то твердое.

— Растяпа! — волнуется Винцукас.

Я стою и жду, пока он отдерет доску. Между нами — ограда. Сам я через нее не перелезу. Неужели Винцукас оставит меня здесь? Неужели обманет?

Тишина. Ни звука. Ни души. Только звезды льют на землю свой ровный свет. Я смотрю на них, ища поддержки и утешения, и звезды приветливо кивают мне и как будто говорят:

— Ты напрасно злишься на Винцукаса. Он ищет лаз в ограде. Потерпи немного, Авремэле, потерпи. И, пожалуйста, не зови Винцукаса так громко: еще услышит привратник…

— Эй! — раздается за оградой.

Я вздрагиваю и бегу на голос.

— Лезь!

Обдирая бока, протискиваюсь в дыру.

— Чуть из-за тебя лопату не сломал, — ворчит Винцукас. — Начнем с помидоров.

Он вытаскивает из кармана соль и сыплет ее на грядку.

— Сверкает?

— Ничего не видно.

— А сразу видно и не будет. Надо подождать. Помидоры, небось, спелые.

Он срывает помидор и вгрызается в него зубами.

— Спелые! Попробуй!

— Без соли не вкусно.

— Ишь, чего захотел! Ешь, говорят тебе!

— А клад мы не прозеваем? — тревожусь я.

— Не прозеваем… Смотри, смотри, — задыхается от счастья Винцукас. — Сверкает!

— Где?

— Вот.

— Тебе показалось.

— Ей богу!

Мы припадаем к земле. По грядке медленно передвигается светлое пятнышко.

— Это светлячок, — разочарованно мямлит Винцукас. — Топчи его, топчи, чтоб не мешал.

Но осторожный светлячок гасит свой фонарик.

Со всех сторон на нас наступает темнота. Мне хочется домой.

Если я приду даже и без клада, бабушка меня не выгонит. Она постелит мне, пожелает спокойной ночи, накроет теплым одеялом, и я засну.

А во сне я буду делать все, что захочу. Я буду бить гимназиста Владаса по голове. Я буду играть на скрипке. Я буду раздавать направо и налево золотые монеты…

Я пойду во сне в школу. И учитель научит меня считать звезды.

Дядя Мотл-Златоуст клянется, что есть такие чудаки — звездочеты. Они смотрят через трубу на небо и считают звезды.

Почему же у нас в местечке все считают деньги и нет ни одного звездочета?

О, как медленно тянется время!

Винцукас уплетает помидоры. Лопата могильщика валяется около грядки.

— Тут, наверно, ничего нет, — жалуется Винцукас. — Айда к моркови!

Но, как и прежде, зернышки соли не сверкают золотом, и лопата, как и прежде, валяется около грядки, и молчат, как и прежде, костельные часы…