Холодом и сыростью дышит молочный воздух раннего утра. Над парком с его бараками и штабелями снарядов сегодня тоже не выглянет солнце. Повара, раздающие утренний кофе, издали кажутся в облаках пара над котлами бледными и призрачными демонами, раздающими душам усопших по чашке влаги из Леты. Затем отряды расходятся — к оврагу Орн, к высоте 310, к лесу Шом, к лесу Фосс. Но часа через два они опять возвращаются: впереди ад, никто не может пробраться туда. Над лагерем неподвижно стоит стена тумана, дышать приходится
словно через вату, туман смягчает шумы, превращает парк в остров. Люди чрезвычайно довольны приказом: разрешается оставаться в бараках и отдыхать. Начальство парка, обер-лейтенант Бендорф, отдает себе отчет в том, что он потребовал от людей вчера и что от них потребуется еще и сегодня ночью.
В полдень внезапно распространяется слух, что француз пробил брешь, Дуомон пал, на фронте прорыв. Печать смутной озабоченности ложится на лица людей. Вызывают унтер-офицеров и ефрейторов. Бледные, молчаливые, они возвращаются обратно вместе с прошедшими учебную подготовку солдатами. Им раздают боевое снаряжение, патроны, карабины: через полчаса начнется стрельба. Землекопам не до шуток. Если уже дело зашло так далеко, что у них забирают даже унтер-офицеров, — тогда, значит, и их, и рекрутов с запасных баз в Крепиопе и Флаба бросят с лопатами и кирками к дыре, которую, говорят, пробили во фронте французы. Слова рабочего газового завода Галецинского встречают поэтому общую поддержку:
— Ребята, если у них нет никого, кроме нашего брата, то пусть заключают мир!
Но после обеда, как это ни странно, настроение снова подымается, и это в какой-то мере происходит под влиянием полной отрезанности от всего мира, что создает у солдат иллюзию безопасности. В половине третьего их, как обычно, распределяют на работы. Но предварительно все те, кто умеет ориентироваться во фронтовой обстановке, зачисляются в парк полевой артиллерии. Среди них и Бертин. Неизвестно, нужен ли он там: вообще говоря, он не имеет никакого отношения к полевым орудиям. Но он хорошо ориентируется в окружающей местности; это может пригодиться.
Требуются проводники. Вокруг карты в будке обер-фейерверкера Шульце толпятся фельдфебели и офицеры полевой артиллерии. Пока что передки орудий забирают снаряды; еще большее количество снарядов нагружают на маленькие откидные платформы, которые находятся в распоряжении парка. Устанавливают новые батареи; их подвозят с учебных плацев в тылу и даже с другого берега Мааса. Почтовый голубь и несколько вестовых приносят донесения; сегодня черный день.
Обер-фейерверкер сразу причисляет Бертина к артиллеристам, которые должны заранее выехать со снарядами по узкоколейной дороге. Надо точно держаться того же направления, объясняют ему, как тогда, когда он шел к телефонной будке в Кабаньем овраге. При словах «Кабаний овраг» в душе Бертина, как искра, вспыхивает: Кройзинг, Зюсман! Если они спаслись, надо пробраться к ним. Только забежать в барак, захватить шинель, противогаз, поло-тенце, палатку, продуктовый мешок, перчатки — в них легче толкать и останавливать вагоны. Перед отъездом ему еще поручают вызвать парк — по коммутатору на той маленькой станции — и узнать, в исправности ли провода. Станция уже не отвечает.
У чужих артиллеристов на воротниках нашивки: по их словам, они из запасной гвардейской дивизии. Это померанцы. Они высокого роста, говорят быстро на нижненемецком наречии. На платформах лежат снаряды для полевых орудий с длинными гильзами, они похожи на патроны гигантского ружья. Стуча и скрипя колесами, уходит в неизвестность длинный с низкими вагонами поезд с боевыми припасами.
Никогда еще Бертин так явственно, как теперь, не ощущал, что бросает вызов неизвестности, когда он в полутьме, уцепившись за переднюю платформу, покидает знакомые места. Направо и налево — пустота, впереди — полтора метра рельсового пути, позади — две отчетливо видные платформы и одна, едва лишь очерченная. Рядом с ним — два артиллериста, а еще дальше — что-то смутное, шум, А в общем все спокойно. В тумане кажется, что головы артиллеристов касаются облаков. Их ноги, ноги тренированных солдат, сами перепрыгивают с камня на камень или, как по тротуару, шагают по шпалам между рельс.
Ни одного выстрела. Немцы не знают, где сосредоточились остатки их пехоты и где собираются в настоящее время силы французов. Ясно только, что Дуомон потерян и что корпус, если будет возможно, предпримет встречный бой, который должен быть поддержан артиллерией. Это Бертин слышал в те несколько минут, когда дожидался у обер-фейерверкера. Он слышал также — и это наполняет его сердце надеждой, — что в течение ночи немцы успели добровольно очистить Дуомон. Добровольно ли? Это, быть может, вызывает сомнения. Но вместе с тем надежда, блеснувшая раньше у Бертина, крепнет, Кройзинг — не из тех, кто уйдет со своего поста на далекое расстояние, если это не будет вызвано крайней необходимостью. Который час? Три? Пять? Время расплывается в облаках, как пространство в желтоватом тумане.
Кабаний овраг… он ли это в самом деле? Зовы, крики, проклятия, вопросы:
«Четвертая рота!», «Где, чорт возьми, собирается мой взвод?», «Санитары, санитары!»
«Второй батальон — все остатки батальона!», «Фельдфебели, унтер-офицеры, за инструкциями!»
Пленительная осенняя тишина, буки и рябина — настоящий рай. На этот раз досталось и оврагу. В опустошенном лесу смутно виднеется множество серых мундиров. Маленький ручей затопляет грунт, запруженный поваленными стволами. Разбитые в щепы пни, сломанные пополам буки, повисшие в воздухе верхушки деревьев открываются взору Бертина, когда он сворачивает с главной железнодорожной линии, чтобы подняться вверх по знакомому пути. Солдаты стоят в воде, пытаясь освободить течение ручья, выловить разрушенные, дико согнутые рельсовые станины, соорудить мосты из штабелей досок. Им помогают саперы, землекопы и пехотинцы-саксонцы.
Бертину кажется, что он различает знакомый голос среди людей, отдающих распоряжения. На крутом краю оврага ряд неповрежденных деревьев еще образует заслон. Там сидят, валяются, спят измученные люди с серыми лицами и толстыми бинтами вокруг голов или рук. Расстегнутые мундиры, изорванные штаны, как бы вывалянные в глине, большие темные кровавые пятна. Низенький человек, руководящий работой, в самом деле унтер-офицер Зюсман; левая рука у него в повязке, он смастерил ее из ремня. Он как раз приказывает очистить лопатами стрелку, которую занес глиной и илом запруженный ручей.
— Дружище, — говорит Зюсман, когда Бертиц окликает его. — Вот так встреча, словно на Савиньиплац! 9
В его глазах нет больше тревоги, они теперь совсем спокойны, но зато волосы спутаны и лицо черно от дыма. Бертин, не требуя дальнейших пояснений, спрашивает:
— Где лейтенант?
— Там, — отвечает Зюсман, указывая кивком головы на станционную телефонную будку, — говорит по телефону. Мне поручено проверить линию, вызвать наш парк.
Полуоткрыв рот, Бертин все еще смотрит на него.
— Когда яйцо снесено, курица кудахчет, — бросает Зюсман. — Идите, будку только что обстреляли, еще и десяти минут не прошло.
На железную крышу блокгауза навалилось буковое дерево, его вершина густо покрыта желтыми листьями. На таких же спутанных и переплетенных между собою ветвях 4лежат, у стены будки, подостлав палатку, три фигуры. Они по пояс в грязи, на шинелях у них кора глины. Что-то в покрое их одежды говорит о том, что это офицеры. Они покачиваются, отдыхая на естественных пружинах, образуемых ветвями. Осунувшиеся застывшие лица — одно из них совсем детское благодаря закрытым глазам — странным образом напоминают гипсовые маски мертвецов. Но эти маски вяло разговаривают друг с другом по-саксонски.
— Если этот сумасшедший сапер там…
— Вы считаете его сумасшедшим?
— Конечно: эти глаза! А как он скалит зубы… Вновь отбить Дуомон!..
— Прямо из сумасшедшего дома, — хихикает юноша.
