«Камрад» — это слово понятно: кто кричит «камрад» и подымает руки, тот сдается, и его щадят; тот, кто пользуется этим словом с целью обмана, губит себя и многих себе подобных.

Камрад! Вот они вынырнули из тумана в небесно-голубых шинелях, идут, проваливаясь и спотыкаясь, в походном снаряжении и со штыками наперевес; под стальными шлемами черно-коричневые, кофейно-коричневые, светло-коричневые лица: французские колониальные полки из

Сенегала, Сомалийского побережья, из Марокко. А вот и другие: бретонцы, южане, французы парижских бульваров, крестьяне из Турени. Всем им Франция — мать, все они уверены, что, освобождая французские земли от вторгшихся насильников, защищают лишь скромную свободу мыслить и желать. Они вовсе не разыгрывают из себя восторженных воинов — они выползают из передних окопов, извергая проклятия и хулу, мрачные, со стиснутыми зубами, бледные от решимости. Но всем существом они в бою, эти умные солдаты Франции. Им также говорили: еще одно усилие — и дело сделано!

Они молча пропускают немецких пленных и отправляют их к резервам, находящимся в тылу, шагают вперед через немецкую позицию по направлению к центру атаки — фортам Дуомон и Во. Они проникают во все овраги, устремляются потоками на склоны от Лоффе до леса Ша-питр, от укрепления Тиомон до оврага Дам, от леса Наве до каменоломен Годромона. На левом фланге немцами потеряна вся линия окопов, названных по фамилиям генералов Клаузевица, Зейдлица, Штейнмеца, Клука; в центре — форт Адальберт и все, что прежде называлось Тиомоном; на правом фланге потеряны овраги, позиции и остатки лесов между деревней Дуомон и Пфеферрюкеном. Глубоко внутрь территории проникают три французские дивизии, атакуют окопы и позиции немецких резервов, бросаются в штыки на батареи; вот она, наконец, эта месть за град шрапнели и гранат на протяжении долгих месяцев! Но удастся ли им целиком сломить линию немецкой обороны?

Бой идет повсюду. На крутом склоне, к северу от деревни Дуомон, в лесу Кайет, к востоку от Фюмен, на холмах Во немцы цепляются за каждую пядь земли, бросаются с ручными гранатами и с уцелевшими пулеметами навстречу французам. Бои продолжаются весь день. Наступает ночь. Сопротивление усиливает славу немецкого оружия, но оно бессмысленно. Все равно завтра французская артиллерия опять начнет свою ужасную игру, и противопоставить ей больше нечего. Два дня назад более слабая количественно, чем немецкая, она сегодня царит на поле битвы, устанавливает на восточном склоне Дуомона дальнобойные орудия и бешеными залпами сбривает до основания казематы Во, прочесывает огненным гребнем лес Кайет, открывая ворота для своей пехоты, вдребезги разносит рельсовый путь у Во. Полевые орудия продвигаются вперед для флангового охвата, укрепляются на крутом восточном склоне Дуомона, перерезают все тыловые связи, подобно тому как нож хирурга отсекает раздробленную руку, которая держится только на мускульной ткани и коже.

Назад, немецкие солдаты, вы свершили достаточно! То, что француз собирался захватить в течение четырех часов, он частью забрал в два часа, частью же — только после четырехдневного боя. Они взяли в плен семь тысяч из вас, в три раза больше убили и ранили — вы свершили достаточно за пятьдесят три пфеннига в день ради рудных бассейнов в Брие и Лонгви!

В тумане, сквозь который вы не в состоянии были ничего разглядеть, вы отдали последние силы и выполнили приказы, о разумности или неразумности которых у вас не было своего мнения. Познанцы, нижнесилезцы, бранденбуржцы, вестфальцы, померанцы или саксонцы, покой — единственное, что вам нужно. Вы его обрели теперь — покой смерти. Протестанты, свободомыслящие, католики и евреи, из грязи и тумана под Верденом встают ваши изуродованные трупы и опять исчезают в бренности жизни или неблагодарности народов. И в памяти тех, кто некогда были вашими соратниками, едва-едва промелькнет слабое воспоминание о ваших страданиях.

Однако что же происходит в Дуомоне?

С 23-го над Дуомоном, как большое черное знамя, стоит столб дыма от рвущихся снарядов.

Глава вторая ГОРЫ

В дни, предшествующие развязке, отряд в лесу Фосс с точностью маятника выходит на работу поутру и возвращается после обеда. Чтобы грязь не проникала внутрь сапог, голенища туго завязывают бечевкой. В таком виде можно спокойно шагать.

Переносить на более высокое место шпалы и рельсы, которые уже утопают в грязи, — работа далеко не из приятных, но вместе с тем и не из самых грязных. А плохая видимость делает ее безопасной. Если вместо воздуха над головами плывет молочный суп, то француз резонно отказывается солить его шрапнелью.

Возвращение из Кабаньего оврага в Штейнберг — тяжелый удар: кто-то правильно рассчитал его. Удрученных людей можно узнать по тому, как они, нахмурив брови, с горько сжатыми губами смотрят прямо перед собой, в то время как ноги их проворно месят густую грязь на дороге. Грязь шлепает, чавкает, хлюпает, булькает, обдает брызгами выше колен, если, задумавшись или по небрежности, не ощупаешь палкой дорожный настил; прикрытая лрязью пробоина только и поджидает сапог землекопа.

Все эти дни работа шла без помех. Но сегодня… Команда уже добралась до высоты Виль, как вдруг пронесся глухой раскат; далеко позади, в непроницаемом пространстве, после долгих недель обманчивой тишины раздался рей, тяжелого орудия. Пока солдаты прислушивались, переглядывались, там что-то разом рвануло, словно дождь забарабанил по деревянной крыше. Звуки идут издалека, наводя ужас: канонада у Вердена, как в самые худшие летние месяцы. Французы! С тяжелым сердцем поворачивают люди назад, домой. Когда они идут к баракам, за горизонтом уже бурлит и клокочет. Эти звуки сопровождают их на пути в кухню, приковывают внимание за мытьем посуды после ужина. Укладываясь спать, солдат Бертин думает о Кройзингс, Зюсмане, о достойном сожаления негодяе Нигле, о саксонцах в окопах, полных воды. Он тяжело вздыхает и поворачивается лицом к стене.

В течение ночи гул усиливается. Ранним утром далеко за холмами бушует стихия ударов. Те, кто идет на работу, слышат также ответы немецких солдат. Каждые две минуты выстрел, снарядов не видно. Покачивая в недоумении головами, они возятся все утро на своем участке, но возвращаются в бараки еще до раздачи пищи.

Легкий вздох облегчения проносится по рядам, когда вскоре после обеда передается приказ: поднять все команды, отправиться всем на разгрузку снарядов. Как полагается, рота ждет добрых два часа, пока распределяют работу, и строит тем временем всякие догадки. На-

конец два паровоза откатывают цепь вагонов на разгрузочный путь, вагонов сорок, может быть пятьдесят, — солдаты сбились со счета. Людей делят на группы, они поплевывают на руки, — а ну, берись! Опытные солдаты залезают в раскрытые вагоны и привычными движениями по- дают каждому на спину ивовую корзину, в которой лежит короткий или длинный 15-сантиметровый снаряд, как некогда пучок стрел в колчане. Осторожно, сгибаясь под непривычной ношей, солдаты тяжело ступают по скользкому деревянному настилу, кряхтя сбрасывают снаряды с плеч и укладывают штабелями между кучами дерна — те, что потяжелее, весят по восемьдесят пять фунтов. На обратном пути люди отдыхают, расправляют плечи, готовые снова взвалить на себя тяжелое железо. Еще прежде чем наступает ночь, в вагонах зажигают шахтерские лампы; их слабый свет освещает снизу лица трех солдат, стоящих в раздвижных дверях. По тому, как они сгибают спину и выпрямляются, в то время как другие бесконечной цепью проходят мимо них, подставляют спины, принимают корзины с тяжелой кладью и, исчезая в сумерках, идут дальше, эти трое представляются Бертину какими-то слугами рока, взваливающими положенную ношу на сынов рожденного из праха человека. Здесь каждый человек только номер — плечи и две ноги. От однообразного топота подбитых гвоздями сапог рассеиваются мысли, которые прежде, может быть, и мелькали еще у кого-нибудь в мозгу. Когда к одиннадцати часам были разгружены последние вагоны, оказалось, что тощий Бертин или скрюченный Паль перенесли столько же тяжестей, сколько коренастый Карл Лебейдэ.