Страдание ожесточает, думает Бертин. Вслух он говорит:

— Ведь есть же и порядочные капиталисты.

Еле шевеля губами, Паль возражает:

— Прежде всего надо покончить со всеобщей несправедливостью. Если тебе отрубили палец, го ты всю жизнь будешь добиваться, чтобы отменили отрубание пальцев. Так приятно, наконец, разок высказаться здесь, где кругом шныряют только сестры да мясники-лекари, а у больных лишь одно в голове: какой завтра будет суп и с кем спят сестры — с врачами или с офицерами. Иногда я прихожу в бешенство от всего этого. Здорово обработал нас правящий класс!

Бертин смотрит украдкой на часы. Паль замечает его взгляд и говорит одобрительно:

— Служба требует сна. Эта добродушная гусыня, Марихен, сейчас вернется, надо скорей столковаться.

Согласен ли Бертин, чтобы его затребовали на службу в газету, если он, Паль, когда выздоровеет и вернется к работе, сумеет устроить его где-нибудь? Придется пройти путь от метранпажа до выпускающего, но это надежный путь; с газетами считаются все учреждения: надо же подхлестывать настроение и утром, и днем, и вечером.

Бертин задумывается. Как этот исстрадавшийся человек убежден в правоте своего дела и как уверен, что вытащит его отсюда!. Не преуменьшает ли Паль трудностей? Паль раздраженно отрицает это.

— А в Берлине станешь ли выступать на платных вечерах или на рабочих собраниях? Будешь ли составлять прокламации, чтобы заставить рабочих военных заводов призадуматься над тем, что они делают? Пойдешь ты на это?

Бертин смотрит на изможденное восковое лицо наборщика Паля; теперь он более чем когда-либо производит впечатление калеки, но полон твердой решимости сопротивляться злу. Почему вы все дергаете меня? — возмущается в душе Бертин. Кройзинг справа, Паль слева. Почему меня не оставляют в покое, не дают прислушаться к внутреннему голосу? Измученный, он сжимает опущенную руку в кулак. Дайте же мне найти себя! Но Паль неверно истолковывает этот жест.

— Хорошо, — шепчет он, — браво!

Сзади подходит сестра Марихен, Бертин встает.

— Ну, если это тебе удастся, Вильгельм… — говорит он с улыбкой.

— Приходи поскорее опять, — просит Паль, тоже улыбаясь.

Как красит его улыбка! — думает Бертин. Сестра в знак благодарности машет пакетиком.

— Два белых хлебца и ломтик сала, — объясняет она.

— Против этого никто не устоит, — говорит Бертин. — Я съем дорогой.

— Награда за доброе дело, — шутит Паль.

Глава третья ЧЕЛОВЕК И ПРАВО

Раз в неделю военный судья Познанский доводит до отчаяния начальство из штаба группы «Маас-Запад» своими учеными разглагольствованиями и всезнайством. Откуда им, например, знать, что место, где они стоят —

Монфокон, — дало писателю Генриху Гейне повод для того, чтобы в «Бургфрау Иоганна фон Монфокон» высмеять своих коллег Фуке, Уланда и Тика? Правда, Познанский добродушен и не требует от своих собеседников, чтобы они понимали толк в таких высоких материях. Но мало радости чувствовать себя невеждами и дураками. Люди не столь миролюбивые, как адъютант обер-лейтенант Винфрид, обижаются на него за болтовню.

— Я ничего не имею против евреев, — брюзжит в таких случаях бригадный командир генерал фон Геста, род которого в 1835 году перешел на службу к пруссакам, — Абсолютно ничего не имею против них до тех пор, пока они помалкивают и не забываются. Но когда они садятся па свой книжный хлам, как собака на песочную кучу, и кичатся своей ученостью, — тогда к чорту их!

Когда такие изречения доходят до доктора Познанского, углы его рта, которые у него расходятся шире, чем у других людей, начинают подергиваться. Он прищуривает один глаз, смотрит искоса на потолок и сухо замечает:

— Все это оттого, что новички суют свой нос в наши бранденбургские дела и обычаи. Пусть они сперва попляшут у пруссаков, как довелось нам! В сражении у Фербеллина их не видать было. На фронте от Молвица до Торгау они сражались на стороне противников, в битве при Ватерлоо я их тоже что-то не приметил. И этакие желторотые птенцы тоже суются со споим мнением!

Впрочем, другие ценят его за философское спокойствие, происходящее от понимания того, что процесс реабилитации продвигается вперед черепашьим шагом, медленно изменяя сознание людей.

— Если бы я полагал, что под этой изменчивой луной все останется по-прежнему, то поутру подбавил бы к своему завтраку крысиного яду, а вечером приветствовал бы вас с того света.

Все это он высказал однажды за обедом упомянутому лейтенанту Винфриду. Они сидели в подвальном кабачке, и мэрии деревни Эн, куда обоих привели неотложные дела. Речь шла о смене дивизии, следовательно о важном событии. Оперативная группа Лихова сделала свое дело, об этом свидетельствуют «высота 304» и «мертвый человек», и теперь, возвращаясь на русский фронт, который стал ее постоянным местом пребывания с первого же дня войны, она могла вписать в свои победные списки и ряд названий, относившихся к участку, где происходило сражение на Сомме. Она успела за это время пробуравить в камнях несколько туннелей — туннель Рабена, Гальвица, Бисмарка, Лихова. И оставит участок «Маас-Запад» в самом лучшем состоянии. Ибо дивизионный командир фон Лихов очень требователен к своим людям, не позволяя себе, однако, ничего лишнего. Это известно всем — от пехотинцев до писарей в штабных канцеляриях, которые охотно составляют себе независимое мнение о начальниках. Да, старый Лихов еще и поныне пользуется доверием солдат. И когда семнадцатого августа французы захватили левый берег Мааса и все перечисленные туннели заполнились трупами немецких солдат, то кое-кто из окружения кронпринца высказал мнение, что при фон Лихове этого бы не случилось…

В данный момент Познанский и Винфрид заняты совершенно разными вещами. Обер-лейтенанту Винфриду предстоит рапортовать его превосходительству о состоянии участков, подлежащих эвакуации. Познанский собирается расследовать дело о взломе продовольственного магазина в местечке Эн, вину за который войсковые штабы сваливают друг на друга. Никто не признает себя причастным к этому.

— Если исходить из того, что голодали все, то причастны все штабы, — сурово говорит Познанский. — Но все же главным виновником является штаб этого местечка. Если французы и называют его упрямо «Эн», то-немец произносит не иначе как «Эсн» и соответственно этому действует! ¹⁵

— Познанский! — возмущается Винфрид. — Неужели вам совершенно незнакомо чувство жалости?

— Еще как! Я, например, очень жалею моего делопроизводителя Адлера, который дрожит при мысли о предстоящем медицинском освидетельствовании.

— Ему предстоит освидетельствование? Ну тогда его дело дрянь.

Познанский сокрушенно качает круглой лысой головой.

— Жаль хорошего юриста, вдвойне жаль набившего руку юриста. Итак, мне надо подыскивать себе нового помощника…

— Выбор богатый, — говорит обер-лейтенант Винфрид, просматривая в то же время боевые дневники одного батальона, начальнику которого предполагается домерить командование арьергардом.

— Выбор гораздо беднее, чем можно было ожидать. Я требую известных моральных качеств, а они на улице не валяются.

— Ищите и обрящете, — бормочет адъютант, разбирая стертые, написанные карандашом донесения: ПМ8 XII-16, — особенно критические дни…

— Вы, наверно, помните и последующие слова священного писания, — говорит Познанский, собираясь уходить.

— А как они гласят? — Винфрид подымает взгляд от бумаги. Его светлые глаза встречаются с темно-серыми глазами толстяка-приятеля.

— «Толщите, и отверзется», — сказано в священном писании.

Винфрид смеется.

— Понимаю. Потолкуйте по душам с фельдфебелем Понтом, сославшись на меня.

— Благодарю, — радуется Познанский. — Вы в благодушном настроении. Когда можно получить автомобиль для небольшой служебной поездки? Из полевого госпиталя Да иву доносятся странные песни.

— Обратитесь к тому же Лаурспцу Понту.

— До свидании, приветливо говорит Познанский.