Я забыл сказать, что погода стояла отменная и что для этого времени года было довольно светло. По счастью, наступило полнолуние, и я надеялся, что луна будет освещать террасу бо́льшую часть ночи. Казалось, сама природа благоволила ко мне.

Закончив обход, мы с Дзамбой отправились в Красную комнату. Здесь ей, однако, не понравилось. С подозрением принюхавшись, она вопросительно посмотрела мне в глаза, затем медленно подошла к застеклённой двери, посмотрела во двор и вернулась, нерешительно помахивая хвостом и как бы спрашивая, всё ли в порядке. Но когда я успокоил её, потрепал по голове, её сомнения сразу же рассеялись и она вытянулась на полу перед камином.

Смеркалось, и старуха, которую я позвал распаковать вещи, попросила позволения уйти. Я приказал ей прежде зажечь обе лампы и поставить их в два самых тёмных угла комнаты. Она одобрительно усмехнулась в ответ на мою предосторожность и сделала, как было велено. Затем, уже собираясь удалиться в более безопасное место, остановилась на пороге, и, взявшись за ручку двери, скороговоркой прошептала:

– Никакие лампы и свечи, сэр, – она бросила взгляд на четыре свечи, оставленные мною на столе, – не помогут вам, если не будет достаточно спичек. Вот ещё один коробок, сэр. Да смотрите, не кладите его на стол!

Дверь за ней захлопнулась, но через секунду открылась вновь, и старуха добавила:

– Но и спички вам не помогут, сэр, потому что ещё ни один человек не остался в живых после проведённой здесь ночи… И никогда никто не останется!

Прокаркав это, она наконец ушла. Я поднял старухины спички с полу, и мысленно поблагодарил её за предусмотрительность, потому что свои, признаться, забыл дома. Только я сунул спички в карман, Дзамба вдруг заскулила.

– Что случилось, девочка? – спросил я. – Нам с тобой предстоит развесёленькая ночка, ты это хочешь сказать?

Но собака лишь глубоко вздохнула и положила голову на передние лапы.

За едой, кормлением Дзамбы, чтением и курением время пролетело незаметно. Пробило десять часов. Я увидел, что через высокие застеклённые двери ярко светит полная луна, и решил пройтись по террасе. Позвал Дзамбу, зажёг новую сигару и вышел на воздух.

Тишина, ни один листок не шелохнётся. Лунный свет падает на капельки росы, повисшие на длинных, нежных травинках, и каждая капля своим чистым и нежным сияньем напоминает жемчужину. Тихо, безмолвно. Не слышно ни стрекота кузнечиков, ни кваканья лягушек. Ещё ни разу в жизни я не ощущал такой тишины; но она не была гнетущей, скорее, это походило на какой-то блаженный сон, сладкое и неизбывное ощущение покоя. Даже Дзамба прониклась очарованием этого безмолвия и неспешно шла рядом со мной, то и дело тычась носом в мою руку или полизывая мне пальцы – просила, чтобы её погладили.

Не знаю, как долго мы так прогуливались, но вдруг Дзамба навострила уши.

– В чём дело? – шёпотом спросил я её.

Она посмотрела на меня, помахивая хвостом, затем прижала уши и заскулила. Я в тревоге прислушался.

И тут в тишине моего слуха коснулся красивый, звучный женский голос. Казалось, он доносится с гравиевой дорожки, неподалёку от ворот. В этом не было ничего необычного. Я решил, что это поёт какая-нибудь бродячая артистка в надежде получить пару пенсов, хотя голос был гораздо благозвучнее, чем обычно у такого рода людей. По правде сказать, лучшего голоса мне не доводилось слышать ни на одной оперной сцене. Он то приближался, то отдалялся, словно бы певица расхаживала взад-вперёд перед домом, стараясь разглядеть в окнах свет. Слов песни разобрать было нельзя. Переливы, трели необычайной красоты и отдельные печальные ноты следовали одна за другой довольно мелодично, но как-то беспорядочно. Очень странная это была композиция, мне, по крайней мере, ни разу не пришлось слышать мелодию, построенную по такому принципу. Песня увлекла меня. Я слушал заворожённо, сигара уже потухла, а я всё внимал чарующей мелодии, которая то усиливалась, то затихала. Наверное, думал я, женщина то приближается к террасе, то отдаляется от неё. Внезапно песня оборвалась.

– Бедняжка! – сказал я громко, словно очнувшись. – Надо бы дать ей поесть; может, ей нужна помощь. Пойдём, Дзамба!

Дзамба поплелась вслед за мной. Только на следующий день мне вспомнилось, с какой неохотой она повиновалась. Вошед в Красную комнату, я огляделся в поисках хлеба и куска курицы, оставшихся после ужина. Пока я собирал остатки трапезы, вновь полилась песня, но теперь голос звучал прямо у меня за спиной, словно певица поднялась на террасу и стояла на пороге комнаты.

Я обернулся не сразу: никак не мог уложить куриное мясо на булку. Когда же наконец я повернулся в сторону двери, песня оборвалась и, к моему большому удивлению, на пороге никого не оказалось.

– Вот так раз! – пробормотал я. – Здесь что-то не то!

Выйдя на порог комнаты, я увидел, что на террасе также никого нет. Тут только мне впервые и пришло в голову, что большие-то ворота заперты, что ключ у меня, а стало быть, ни одна живая душа не могла пробраться сюда без моего ведома! Позвав Дзамбу, я выбежал во двор, собираясь обыскать сад и кусты за окном. Нехотя собака последовала за мной; я приказал ей идти быстрее, но она посмотрела мне в глаза и жалобно заскулила. Когда же я снова позвал её, она встала на задние лапы и положила передние мне на грудь. Бедное животное! Мы вернулись в Красную комнату, так ничего и не узнав. Входя, я посмотрел на часы. Было двадцать минут первого.

Я подбросил дров в камин и сел в кресло. Дзамба вновь улеглась на ковре, положив голову на лапы и подозрительно глядя на застеклённые двери. Минут через десять погасла одна из ламп, и Дзамба медленно поднялась с сердитым ворчанием. Минутой позже потухла и вторая лампа, и собака с яростным лаем бросилась на незваного гостя, входящего с террасы. Я увидел, как она прыгнула, будто пытаясь схватить его за горло. Однако, странное дело, кроме нас с Дзамбой, в комнате не было никого! Лунный свет падал на траву, пруд и террасу, и если бы кто-то вошёл, тень его неизбежно легла бы на пол. Но тени не было! И всё же Дзамба явно напала на Что-То или на Кого-То: я увидел, как она мгновенно была отброшена назад и упала к моим ногам. Собака была мертва – какая-то чудовищная неведомая сила свернула ей шею.

Я схватил револьвер и выстрелил в пустоту. Одна свеча – на столе их было четыре – погасла. Помня предупреждение старухи, я положил револьвер на стол и попытался зажечь погасшую свечу от другой. И тут в зеркале напротив я впервые заметил ночного пришельца. Это была Рука, бледная и цепкая. Она схватила револьвер со стола и исчезла. Погасла ещё одна свеча.

«Это уже не шутки!» – сказал я себе и сунул второй револьвер в карман, чтобы попытаться зажечь одновременно обе свечи. Зажёг, но две другие погасли. Я снова засветил их. И вновь две свечи потухли. Второй револьвер непонятным образом был вытащен у меня из кармана. Погасла третья свеча. Я схватил спички и зажёг её, но тут же потухла другая. Я опять зажёг её – и так игра продолжалась: как только гасла очередная свеча, я чиркал спичкой, немедленно зажигал её, но она гасла – и всё начиналось da capo[82]. Я заметил также ещё одну Руку, потом ещё и наконец много-много Рук. Они кружились в воздухе, то исчезая, то вновь появляясь, отражались в зеркале, и мнилось, им несть числа! Я был слишком возбуждён, и у меня не было времени их рассматривать, тем более что они пока что не подлетали ко мне слишком близко. Но тут мне пришло в голову: «Как я буду удерживать их на расстоянии, когда кончатся спички?» Я едва не споткнулся о тело несчастной Дзамбы, и по спине у меня пробежал холодок. В ту же секунду, как я его ощутил, Руки приблизились. Призрачные их пальцы хищно сжимались и разжимались, словно норовя схватить меня за горло. Это мне не очень понравилось. По правде сказать, такое соседство не доставляло мне большого удовольствия. Коробок уже почти опустел.

– Ну что же! Летайте себе, коль вам охота! – громко и твёрдо заявил я. – Всё равно я останусь здесь на ночь и утром выйду отсюда живым! Будут ли спички и свечи – не будут. С вами или без вас – не уйду, и всё тут!