— Каких делов натворил огарок, — говорил бородатый десятник, громко раскусывая сахар. — Слыхали, перекачка всю ночь стояла? Вот тебе и рационализация! Возьмут его теперь за холку, как надо: не кроши, мол, хлебец, не квась молоко, миленький, — не берись.

«Это он про Петина говорит», — подумала Анна Львовна и сама удивилась — так больно сжалось у нее сердце. Она уже слышала об аварии в резервуарном парке. Утром пришел на площадку геодезист из треста и рассказал о том, что Петина прошлой ночью сняли с дежурства. По мнению геодезиста, настоящим виновником аварии был начальник конторы Шутков, допустивший остановку котлов во время морозов. Но Шутков оправдывался тем, что пар для очистки нефти уже давно не подавался, и указывал на протокол совещания, где говорилось, что очистка по способу Петина не требует подогрева паром. Формально Шутков был прав, он предъявил «основания», то есть бумажки, аккуратно подшитые к делу, и доказал, что в ту ночь он действовал «согласно распоряжениям». У Петина же никаких бумажек не оказалось, он был взволнован и ничего не мог объяснить. Он только вздыхал и повторял без конца:

— Если бы мне помогли, ничего бы не случилось. Почему мне не помогли?

Анна Львовна слушала голоса за перегородкой, и у нее все больше сжималось сердце.

«Ничего ему не грозит, — успокаивала она себя. — Набросились на него сгоряча, как это всегда бывает, а потом разберутся. И какое мне в сущности дело?» Но она уже не могла работать, отложила чертежи, и ей казалось, что десятник говорит не о Петине, а о ней самой.

— С намерением подстроил, надо думать, — говорил землекоп, обсасывая корку. — С намерением и есть.

— Вредит, стало быть! — удивилась маленькая круглолицая трактористка. — Скажи на милость, вот так сазан!

— С намерением или нет, кто его знает, — заметил бородатый десятник. — А по-моему, так одна зеленая глупость. Быть бы ему при деле да при заработке, пускай бы ученые свое делали. Ан нет, нашелся рискач, выскочил, а глупость сейчас и видна. Люди постарше его голову ломали, да отступились. Видно, не легкое дело. А он выскочил. Изо-бре-та-тель!

— Смешно вы судите, — вмешался молоденький курчавый геодезист (вероятно, он-то и рассказывал рабочим о Петине), — возраст тут ни при чем. Вот у тебя, дядя Миша, на шее целый веник вырос, да и то ты мои колышки давеча перепутал. У кого же не бывает ошибок? А насчет намерения, так это сущий вздор. Я же его знаю, Петина! Нехорошо с ним поступили, везде скажу. Хвалили да шумели до случая, а теперь будут сообща ругать. Видно, у людей и хвале и лаю одна цена — в базарный день пятак.

Он поднялся, вскинул на плечо треногу и растворил дверь.

— Ты не больно заступайся, — бросил ему вслед десятник, задетый упоминанием о колышках. — Гляди, и тебя потрясут. Сегодня прытко бегаешь, а завтра сядешь.

У Анны Львовны кружилась голова. В глазах плавали вялые прозрачные мухи. Ей казалось, что люди за перегородкой говорят какими-то особенными, отвратительными голосами. Она вышла за перегородку и направилась к двери. Десятник посмотрел на нее ласково снизу вверх своими медвежьими глазками и сказал:

— Извини, Анечка, болтаем тут на отдыхе, а тебе работать мешаем. Извини, голубка.

Анна Львовна обошла площадку. Ветер сушил ей губы, трепал пряди волос, выбившиеся из-под шапочки, и закручивал полы пальто, точно старался подставить ножку. Иногда он стихал, коварно ложился к ногам и тихонько пылил, чтобы внезапно вновь прянуть и толкнуть ее, оглушенную, на кучу щебня. Мелкая пыль пудрила одежду, забиралась за воротник и слепила глаза. Анну Львовну преследовало ощущение грязи, как будто бросили ее в закром с цементом и она вся пропиталась душной сухой пылью. Оглянувшись, она прислонилась к штабелю и закусила губы. Но в это время подошел рабочий с рулеткой, внимательно оглядел ее и сказал:

— Пятнадцать между опорами, Анечка. В точности по размерам. Чего же он лается?

— Скажи ему, что я распорядилась продолжать, — ответила Анна Львовна. — Только утопите поглубже опоры, как я показывала.

«Я больна, — подумала она, плотно закрывая глаза, чтоб отвязаться от докучливых прозрачных мух. — Этого недоставало».

Домой она вернулась раньше обычного. Ей хотелось поскорее увидеть Григория, чтобы поговорить с ним о деле Петина.

«Скажу ему о себе, — думала она, — я взялась за новое дело и на каждом шагу спотыкаюсь и делаю ошибки. Я могла бы отказаться от проектирования и теперь была бы спокойна. Тысячи людей вокруг выполняют изо дня в день одну и ту же привычную, налаженную работу. Чтобы улучшить дело, надо брать на себя ответственность, беспокоиться и рисковать. Петин хотел улучшить дело, мы хвалили его, предостерегали, давали советы и как будто сами участвовали в его работе. Теперь у него неудача, а мы стоим в стороне, морщимся и делаем вид, будто мы тут ни при чем. Значит, сами мы не хотим беспокоиться и рисковать?..

И еще я скажу ему: раньше здесь сидели тупые, трусливые люди вроде Тоцкого, они держались за устаревшие нормы, выдумывали пределы, объявили войну техническому риску — и все это для того, чтобы оградить себя от ответственности и беспокойства. Мы пришли на смену этим людям, и мы, правда, уже не толкуем о пределах и нормах. Мы очень хвалим тех, кто беспокоится и рискует, но сами вовсе не хотим беспокоиться и рисковать. Чем же мы лучше Тоцкого?.. Все мы ответственны за неудачу Петина. Почему же мы молчим? Ты должен говорить об этом на партсобрании, на активе, повсюду. Ты должен отстоять Петина!»

Так думала Анна Львовна и так хотела говорить с мужем. Но в душе чувствовала, что не сможет убедить его. Она даже заранее знала, как сложится их разговор: Григорий будет внимательно слушать и кивать головой, улыбаясь каким-то своим мыслям, возьмет ее за талию, назовет «горячкой» и «храбрым товарищем», будет ходить по комнате из угла в угол, ловко повертываясь на каблуках... и тут уж Анне Львовне придется послушать.

Григорий скажет, что ей не все известно, что имеются некоторые обстоятельства, которые... Что именно ей неизвестно и каковы эти обстоятельства, Григорий, конечно, не сообщит, и придется поверить ему на слово. Потом он заговорит о дисциплине, о борьбе с авариями, о бдительности, — заговорит назидательно, веско, убедительно. Все, что он скажет, будет правильно, но... не будет иметь никакого отношения к Петину и его делу, и потому, что его рассуждения будут правильны, Анна Львовна почувствует себя неправой и скрепя сердце должна будет сдаться.

Григория дома не оказалось. Анна Львовна прошла в его кабинет и села в кресло возле письменного стола. Перед ней на столе лежала кипа бумаг. На одной из них Анна Львовна прочла косую надпись, сделанную рукой Григория: «Надо огородить трансмиссию сеткой. Мы отвечаем за жизнь рабочего». Она пристально разглядывала эту надпись, сделанную небрежно, тупым красным карандашом. Буквы ожили и расползлись по бумаге, как тараканы. Она встала и вышла из кабинета, где золотые корешки книг, карты и диаграммы ожили и поплыли справа налево. В столовой так же ожили завитки и звезды на обоях. Анна Львовна легла на диван, закрыла глаза и подумала, что сейчас умрет от какой-то неведомой болезни.

Когда она снова открыла глаза, те же завитки и звезды уже не плыли, а висели неподвижно. Тошнота прекратилась, Анна Львовна вздохнула свободно. Она вспомнила разговор, подслушанный в бане, и в голове ее мелькнула догадка: так вот какая болезнь мучает ее теперь!

Приятно было лежать на прохладном диване, дышать и смотреть на свою белую руку с пятном туши на указательном пальце. Ей было немного жалко себя и хотелось, чтобы Григорий поскорее вернулся. Прежде, когда ей случалось заболеть, Григорий падал духом, потерянно бродил вокруг, неумело ухаживал, и Анне Львовне нравились его тревога и неумелость. Она даже притворялась более нездоровой и слабой, чем это было на самом деле. Сколько раз перед сном она говорила Григорию, обнимая его теплую шею: «Погоди, вот соберусь, рожу пацана». А он колол ее небритым подбородком и отвечал печальным, ласковым голосом: «Отстали мы с тобой, товарищ, позорно отстали». И она чувствовала, что Григорию грустно и он уже не верит, что у них может родиться ребенок.