— Дежурный, что у вас там делается? Вы спите или стихи сочиняете, кхи-кхи? Надо же ценить чужое время!

Алеша ясно представил себе лицо старшей лаборантки — желтое, одутловатое, с ядовитыми ямочками на щеках. Он сказал недовольно:

— Говорите, что надо.

— Ах, это вы, Алексей Павлович? Извините! — Голос в трубке медово зажурчал. — Вы изобретатель, человек рассеянный и все такое, но нельзя же, милый, распускать персонал. Ваша масленщица перепутала краны.

— Почему... вы думаете? — запинаясь, спросил Алеша, у которого вдруг похолодели ноги.

— Анализ показал десять процентов эмульсированной воды. Это не очищенная нефть, как вы полагаете? Я послала ее снова. И что это за работник? Еле двигается, за все задевает, прямо слон в посудной лавке. И дерзит ужасно...

Алеша положил трубку на рычаг. Конечно, масленщица перепутала краны... А если нет? В мозгу опять замелькали цифры — секунды, тонны, ёмкость цистерн. Нет, лучше не думать. Через два часа он сдаст дежурство и пойдет завтракать в кафе. Как всегда, там соберутся комсомольцы из ночных партий. Алеша расскажет им о том, как масленщица напугала его ночью, перепутав краны. Лучше всего он представит это в лицах. Будет много смеха, а тем временем он закажет кофе с булочкой, лимонаду, ореховой халвы. Плохо только, что ребята почему-то считают его сластеной, лакомкой, маменькиным сынком. Пожалуй, уж халвы не надо, а лучше заказать пива и угостить ребят, чтобы знали...

Щелкнул и застрекотал телефон. На этот раз трубка заговорила сухим, ровным голосом инженера Шуткова:

— Это вы, юный Эдисон? Ну, как идет очистка? До сих пор не знаете? Пора уладить это, вы задерживаете перекачку, дорогой. Что? Пара нет? Ну, и что же из этого следует? Вам отпустили средства, чтобы вы наладили очистку без подогрева. Мороз тут ни при чем. Работать надо, а не ссылаться на погоду. Что?

Алеша увидел масленщицу. Она сидела на табурете и чесала голову под платком. Занятый разговором с Шутковым, он и не заметил, как она вошла. Он смотрел на нее вопросительно и зажимал рукой трубку.

— Правильно взята проба, — сердито сказала женщина. — Сатана она вредная, лаборантка. Разве я не знаю порядок!

Алеша отвернулся. Трубка хрипела и лаяла: «Алло, алло, у аппарата...» Он молчал и тупо разглядывал круглый черный сучок на деревянной раме. На сучке застыла янтарная капля смолы. Это было отвратительно: черный сучок на гладко обструганной доске. Он глубоко вздохнул, закрыл глаза и сказал в трубку неожиданно спокойным голосом:

— Вода не отделяется, Антон Иванович. Научите, что делать!

Несколько секунд было тихо. Очевидно, Шутков приходил в себя и обдумывал ответ.

— Я не изобретатель! — закричал он грубо. — Я не морочу людям голову авантюрами. Вы знаете, милый мой, что вы наделали? Теперь потрудитесь сообщить дежурному по тресту — два-девять. О, черт! Девять, а не пять!

Алеша постучал рычагом аппарата. Масленщица подошла к нему сзади и ткнула его в спину костлявым пальцем.

Она хотела утешить и ободрить его, но не знала, как это делается.

— Понимаешь, зарезали мою работу, — говорил Алеша, качая головой. — Они все знали, какой тут риск... И управляющий, и этот Шутков. Знали и не помогли! А теперь он говорит — авантюра. Но, честное слово, это не авантюра!

— Да ну, брось, — сказала масленщица, — известное дело, начальство.

Если бы Алешу спросили впоследствии, как он провел остаток ночи, он, вероятно, не смог бы ответить. Все, что происходило вокруг него, и все, что делал он сам, походило на дурной сон. Телефонный аппарат превратился в злое, коварное существо — он назойливо стрекотал и грубо кричал на Алешу разными голосами. Он требовал, чтобы Алеша поскорее освободил амбары; чтобы он замолчал и не пускался в объяснения; чтобы он не молчал, как истукан, а немедленно дал объяснения. Потом телефон затих. Алеша стучал рычагом и орал в трубку дрожащим, осипшим голосом: «Котельная... надо поднять пар... немедленно поднимите пар!..» В ответ доносился гул проводов, щелчки разрядов и невнятные голоса. Оп бросил трубку и стоял, повернувшись лицом к стене, ковыряя ногтем черный сучок... Он не заметил, как окрасились окна рассветной мутью и потускнела лампа, как бы истощив свой ослепительный свет. Кто-то входил в комнату. Алеша слышал, как скрипели половицы. Кто-то коснулся его плеча, он обернулся.

— Сдайте журнал сменному, — сказал дежурный по тресту, — и пройдем в контору. Надо составить протокол.

Здесь были Шутков, начальник конторы и старшая лаборантка. Они тихо разговаривали между собой, как будто Алеши и не было в комнате. Сменный техник молча принял у него журнал.

На дворе стояли рабочие и смотрели на Алешу, точно видели его в первый раз. Ему захотелось рассказать им о своем горе.

— Инженеры знали, что во время морозов может понадобиться пар, — сказал Алеша. — Они все опытные, они знают побольше меня. Почему мне не помогли?

— Давайте поторопимся, — сказал дежурный.

Повернув голову навстречу ветру, Алеша ощутил колющую влагу на щеках и понял, что плачет.

По промыслам ходили смутные слухи. Говорили, будто уволенный техник конторы перекачки вовсе не техник, а матерый кулак, проникший в аппарат треста, чтобы свести счеты с советской властью; будто он имел в России до революции пятистенный дом, крупорушку и поболее десятка голов скота, а сына его еще раньше осудили за какое-то злодейство.

Другие утверждали, что Алексей Петин никогда не имел ни крупорушки, ни скота, ни сына, а до революции и не существовал вовсе. Что отец Алексея, правда, был когда-то незаконно раскулачен, но уже давно восстановлен в правах и теперь работает плотником в соседнем районе.

И те, и другие ничего толком не знали. Рамбековские промысла велики и разбросаны по району. Услышишь на острове одно, а в буровых партиях, в степи, говорят совсем другое.

Весь день Анна Львовна чувствовала себя плохо: кружилась голова, и тошнота подступала к горлу. Накануне Григорий уговорил ее выпить касторового масла, и теперь она ничем не могла перебить тошнотворный сладковатый вкус лекарства.

Утром она без конца препиралась с диспетчерами гаража, которые перепутали маршруты грузовиков, и ей казалось, что тошноту и недомогание вызывают эти люди, равнодушные голоса которых напоминали механическое кваканье граммофонных пластинок.

Потом она просматривала чертежи и нашла, что бункеры и транспортеры расположены неудачно, а подступы к ним затруднены. Она сама руководила проектной группой, и пока чертежи были приколоты к доскам, ей казалось, что она продумала и предусмотрела каждую мелочь. Но здесь, на строительной площадке, все выглядело иначе. Она разворачивала одну за другой пестрые шуршащие кальки, местами красиво заштрихованные, испещренные тонкими или жирными линиями. Теперь Анна Львовна знала, как можно сделать лучше, проще, дешевле, но уже не могла исправить всех ошибок— проект был утвержден, сметы лежали в банке, и многие работы подходили к концу. Она только вносила мелкие исправления, пачкала карандашом нарядные кальки и от недовольства собой, от досады на себя ощущала тошноту и недомогание.

«Я взялась за дело, о котором знала только по иностранным журналам, — обвиняла она себя, — теперь я кое-что знаю, и это знание я приобрела ценой ошибок. В сущности, я обманываю государство. Но ведь я и взялась за это дело потому, что никто не брался, — возражала она самой себе. — Наши инженеры не знают, как строятся такие заводы, и, возможно, другой на моем месте допустил бы еще больше ошибок. Значит, все-таки хорошо, что я пошла на риск и взялась за новое дело».

В соседнем помещении за перегородкой отдыхали сезонные рабочие. Они сидели на чурках, которые подобрали на площадке, макали хлеб в жестяные кружки с кипятком, медленно жевали. Сквозь крупные щели в перегородке Анна Львовна видела то лоб, то подбородок, чью-то смуглую руку, сжимающую кусок хлеба, чьи-то блестящие глаза. Она слышала каждое слово.