Поэтому наносить обиды я не был расположен; с чего бы? Наши ссоры порождались тем, что мы хорошо друг друга знали. В деревне мы ругались с Эдуардом чаще всего именно из-за рыбы. Ловушка по утрам часто кишела рыбьей мелюзгой — окунями и щучками побольше, но им просто-напросто не находилось применения. Река была действительно рыбная и останется такой, добыча будет ждать и на следующий год, говорил я. Но нижняя губа Ээту начинала дрожать, я переставал командовать, и вся пойманная рыба после фотографирования доставлялась на гору. Только затем мы начинали раздумывать, что же с ней, собственно, делать.

Я признаю, что вел себя порой как мелкая душонка и легко раздражался. Но все-таки признавал это свое качество и старался сдерживаться. Ведь должно же быть какое-то решение, которое удовлетворило бы обоих.

И вот я разработал процедуру, которая устроила обоих упрямцев. Поскольку по горе ходили по ночам в поисках добычи всевозможные хищные звери, я сказал, что Эдуарду стоило бы попробовать предложить им эту рыбу… Так все возвратится в природный круговорот вместо того, чтобы отправиться на свалку. О компосте я не говорил, все многолетние эксперименты с приготовлением компоста ни к чему не приводили: хозяйство было слишком маленькое для этого удовольствия.

К счастью, Эдуард загорелся. Мы вместе разложили рыбу повсюду: на скалах, скрыли в траве и даже под большой елью у дома, и постарались запомнить места. Это тоже была рыбалка, но только теперь другим способом. Этот способ ловли напоминал фотоохоту Шарика и имел большой успех. Лисы, еноты, совы, чайки и кошки находили себе пропитание. Где бы ни клали рыбу, утром она исчезала бесследно; даже плотва с крыши избушки господина Ау. Поскольку рыба таким образом не пропадала даром, мне тоже сразу стало лучше. Так я перестал брюзжать из-за бессмысленной рыбалки, бесполезного улова. Все, по-видимому, годилось природе Ситарлаской долины и ее ночным, даже крылатым скитальцам.

Несколько раз в ловушку попадались большие рыбы с золотистым отливом, вроде леща или плотвы.

— Это линь! — приходил в восторг Эдуард.

Во время войны бабушка готовила именно из таких вкусную похлебку. Рыба пахла тиной, по-моему, и вкус имела такой же, но после того как Эдуард чистил своих линей, я их готовил.

Однажды Эдуард один рыбачил на берегу реки и возился со своим уловом. В ловушке и на этот раз оказались лини. На той стороне поля он увидел Вейкко и его сыновей — Микко и Пекку у лодки. Поскольку он помнил мое мнение о тинных рыбах, то взял лещей и отнес их соседу. Те приняли подарок, и Эдуард был счастлив. Он рассказывал мне об этом с удовольствием, так как полагал, что это обрадует и меня. Ведь я таким образом избавлялся от тягот соучастия в переработке рыбы.

Эдуард был прав. Я обрадовался, но по другой причине. Из-за сердца этого человека. Те, кто считает русских жадными и эгоистичными, а нацию в целом способствующей распространению в первую очередь профессиональной преступности и проституции, могли бы, по сути дела, поучиться у России. Этот народ исстари отличался и способностью с радостью отдавать, и умением делиться. Богатый дает из многого (я, правда, не знаю насчет нуворишей, новых русских, и их обычаев; ни с одним не знаком; самого Эдуарда я к ним не причисляю), но я видел, как многие дают действительно из малого. А иногда отдают из него все.

Даже в самом бедном доме в гостиной располагался большой шкаф, а в шкафу редкие предметы: полученные с годами подарки, фарфор и особо ценные книги, а также коробки конфет и бутылки вина или лучшей водки, или даже иностранные, привезенные из поездки каким-нибудь счастливчиком. К этим бутылкам не прикасались годами, они относились к интерьеру, экспонировались в этом шкафу-алтаре вечно.

Тем не менее, когда Эдуард приводил меня в гости — часто без предупреждения, — даже эти, самые дорогостоящие бутылки из «иконостаса» вынимались и откупоривались, накрывался стол, открывалась даже единственная банка огурцов, и у соседей одалживали то, чего не хватало на столе. А затем присаживались вкусить даров. Деликатесы из шкафа в гостиной сами хозяева раньше не пробовали и не пробовали даже теперь, ибо не это было самое важное. Важнее было, чтобы гостю нравилось.

В каждой стране живут совершенно правильные люди. Всегда существовала и все еще существует и другая Германия, и даже другая Америка (все-таки почти половина населения), и особенно другая Россия (наибольшая часть народа). Но именно в эту последнюю финнам поверить, пожалуй, труднее всего. Языковой барьер высок, а предрассудки глубоки. Особенно если за них хочется держаться.

Отношения России и Финляндии всегда были непростыми, в том числе и по геополитическим причинам. Русских в Финляндии зачастую чуждались как из-за войн, так и — особенно — из-за языка, культуры и менталитета. Но и финны сподобились презрения со стороны русских. Старинные карты показывают, как страна была раньше в северной части почти сплошь населена финскими племенами. Славяне постепенно захватывали земли, финны и родственные финнам народы оставались островками, которые все еще существуют, даже в уменьшенном виде, хотя и исчезают. Слова финнов вошли в русский язык подобно всем остальным языкам, и культура быта финнов была давно известна — с саунами и всем прочим.

Русские относились к финнам снисходительно; отсюда название «чухна». Оно происходит от слова «чудь», которым именовали в свое время родственные финнам народы (чудь белоглазая). Можно было бы ради забавы задаться вопросом, не было ли родственным словом «чудак» или же «чудо» и произошедшее от него «чудотворец»… Каждый пусть выбирает по своему желанию. Первоначально слово «чудь» не было оценочным названием, но с веками оно как бы палатализовалось до чухны, которое в первую очередь представляет собой унизительное прозвище, в том же стиле, что и финское ryssa; для сравнения мне на ум приходит словечко рого — так называют финских парней современные эстонцы.

«Яков Озерецковский в середине XIX века описывал, как характеризуется чухна: «Под сим общим и неопределенным названием разумеются грязные, оборванные, ютящиеся в курных избах полулюди, у коих единственное в жизни дело — пахтать масло»».

Эта цитата взята из произведения В. Кипарского. В его исследовании — неувязка. Я. Озерецковский умер в 1798 г., а путешествие по Онежскому и Ладожскому озерам совершил его сын, академик Николай Озерецковский, который был совершенно иного мнения, почти восхищался финнами. Произведение В. Кипарского «Финляндия в русской литературе» (Оу Suomen kiija, 1945 г.) содержит образцы минувших представлений, бытовавших у русских. Цитата из Озерецковского также взята оттуда. Валентин Кипарский работал в Хельсинкском университете. Сначала, с 1947 года, как профессор русского языка и литературы. В 1963 году он профессор славянской филологии и в конце концов, академик. Кипарский искал, читал и находил во всех веках бесчисленное количество примеров того, что русские о нас думали.

Так что к финнам русский относился с чувством превосходства. Но также нередко русский испытывал по отношению к финнам нежность и любовь; иногда больше, чем мы того заслуживали.

Так, кажется, отчасти дело обстоит и сейчас. Русские относятся к финнам явно более благожелательно и непредубежденно, чем финны к ним.

Упоминания о финнах встречаются еще в старинных грамотах и документах. Финны — народ, которому часто приписывают таинственные колдовские способности, пишет Кипарский. И продолжает: «Природная замкнутость и молчаливость финнов, особенно по отношению к незнакомым, была, разумеется, склонна увеличивать их таинственность в глазах русских. Вера в таинственное могущество финнов, в их знахарские свойства так глубоко укоренилась в народе России, что, не говоря уже о русских романтиках XIX века, даже в произведениях самых последних писателей времен царского режима встречаются финские колдуны».

Кипарский приводит в качестве примера Достоевского, который описывает финку в своем романе «Подросток» (1875). Там фигурирует «злобная и курносая чухонка-кухарка», которая по характеру тянет не меньше чем на некое подобие ведьмы.