Однако сам Эдуард, похоже, был настроен оптимистически.

Он, кажется, действительно влюбился в мою книжку, потому что написал в письме, что в ней есть новые персонажи, которых он раньше не встречал в детской литературе. Книга отличалась от «Карлсона» и современных ему подражаний: «Он («Дядюшка Ау») написан более яркими красками и более широкими мазками. И одновременно в нем прослеживается отчетливая связь с национальными корнями. Мне он нравится, и мне он мил. Хотя к моему мнению не очень прислушиваются».

Так что трудностей будет достаточно. Одному нравится, другому нет, а третьему все это безразлично. Трудности появлялись и из-за различных тематик в произведении про Ау. Глава о космосе и смерти («Господин Ау размышляет о жизни») оказалась выброшена из книги вместе с другими подобными местами. По многим причинам. Может быть, потому, что в Советском Союзе, по словам Успенского, о таких вещах (вроде смерти и уж тем более жизни после смерти, даже как о мысли) не говорили. И вообще, перевод обещал быть и был вольным, по сути дела «пересказом», историей, которую писатель из подстрочника переработал на свой вкус. Но что поделать: если я не дам разрешения на это, книга определенно останется неопубликованной.

Успенский хотел позднее перевести и «Лошадь, которая потеряла очки». Но тогда лошадь стала бы американским агентом в черных солнцезащитных очках. Это был все-таки уже перебор.

Видимо, я отверг этот переводческий проект, употребив слишком сильные выражения, потому что Успенский вспоминал об отказе много, много позже. На рубеже тысячелетий он был в Китае на книжной ярмарке и рассказал мне о своем выступлении: «Меня пригласили на конференцию переводчиков и попросили произнести речь. Я сказал, что однажды перевел книгу моего финского друга Ханну Мякеля. И когда я спросил у него, могу ли я перевести еще одну, он сказал: «Если ты это сделаешь, я тебя убью». Это была самая короткая речь о трудностях перевода, и она вызвала большой энтузиазм. А остальные говорили каждый минимум по полчаса».

Но что касалось «Ау» в 1970-е годы, мне пришлось в конце концов сказать «да». Исключительно под давлением энтузиазма самого Успенского. Все-таки человек положил столько трудов ради меня, хотя я и не очень понимал их ценности… Я до сих пор еще не могу сказать, было согласие ошибкой или нет. Книгу я, по сути дела, потерял, потому что всякий раз, когда я думаю об этом, мне становится немного кисло. Но дружба сохранилась. А в этом редком случае она была важнее, чем «Ау».

Для Успенского же работа по адаптации к российской почве и удаление важных для книги моментов значили не слишком много. Он знал Советский Союз, знал, что делал, как и что делалось в стране, как пробить книгу через многие двери и барьеры. Он плыл в своем величественном обществе, как лосось в воде, хотя встречное течение было сильным да еще и полным ловушек и капканов. Но даже он хотел сдержать меня и умерить мой предполагаемый восторг, хотя в то же время думал, что персонаж придется детям по вкусу: «Ведь может быть, что я загорелся напрасно. Никто его (перевод) еще не читал в редакции. Отдам им работу через месяц».

Речь шла о редакции крупнейшего в мире детского журнала «Мурзилка», тираж которого составлял тогда шесть миллионов экземпляров. Так как «Дедушку Ау» в конце концов напечатали там в нескольких номерах с продолжением, могу сказать, что и я некоторым образом дотянулся до миллионных тиражей, правда, в первый и гарантированно последний раз в жизни.

Как бодро и весело пишет Успенский. Даже приветы он передает, как полагается: «Антти, Мартти и профессору Анхава и всем моим знакомым». И еще дает мне поручение. Я должен купить ему телескоп (подзорную трубу?) со штативом. Он «профинансирует» покупку, когда я приеду. И, во-вторых: поскольку в Советском Союзе не одобрялась и не продавалась жевательная резинка, или в просторечии «жвачка», не мог бы я привезти с собой целую гору этой самой резинки? Эдуард подчеркивал, что жвачка на самом деле для детей, а не для него самого.

Так действительно бывало: Эдуард с удовольствием раздавал встреченным им детям всякие разности. Особенно жевательную резинку, которая тогда считалась заразой с загнивающего Запада.

Я для него уже просто «Ханну!» не только с восклицательным знаком, но и иногда даже с двумя буквами «н», но письмо он, по своему обыкновению, очень по-приятельски закончил словами: «Все. Пиши мне». А подписался официально — «Э. Успенский». В устном общении со мной он был и остается Ээту и Эдик, мы на «ты», но на письме — Э. Успенский. Так профессия вошла в плоть и кровь.

Эта подпись встречается даже под самыми последними письмами — либо в удлиненной форме, либо же просто в виде инициалов: Э. У. Над напечатанными на машинке именем-фамилией красуется вензель от руки шариковой ручкой — изобразить такое способны немногие. Медленно выводимая Арто Меллери «пружина» — так он сам называл свою подпись — это единственный сравнимый автограф, который приходит мне на ум.

Весна 1978 года, кажется, была для Успенского действительно суматошная, потому что он вдруг захотел попробовать пойти всеми известными ему путями: не только опубликовать «Дедушку Ау» в детском журнале, но и сделать из него мультипликационный фильм и книгу. Мне следовало делегировать ему разнообразные полномочия, чтобы он мог заключать договор за меня и получать деньги.

Я делаю все, что просит Успенский. Попытка не пытка. И вскоре я получаю новое письмо. Из него я узнаю, что «Мурзилка» опубликует из «Ау» по крайней мере некоторые главы.

Получаю также первую записку от Толи. Она начинается торжественно: «Уважаемый Ханну!» — и в ней Толя в качестве секретаря уведомляет меня, что в моих интересах теперь следовало бы оформить доверенность на Успенского. Киностудия одобрила «Ау», приступают к работе, и нужен договор. Есть и название студии, это «Экран». По сути дела, с доверенностью надо бы уже поспешить…

Под письмом Толи стоит замысловатая подпись, которую он сам расшифровывает — «Анатолий Г.».

«Ты кто» теперь тоже начинает приобретать черты индивидуального образа.

Я отвечаю Толе и рассказываю, что и в Финляндии не сидят без дела. Перевод «Гарантийных человечков», который делал Мартти, готов, и планируется следующий: Мартти переведет произведение «Вниз по волшебной реке». С Толей мы впредь вместе будем вести дела его патрона. И начнем, наконец, с годами говорить об Эдуарде с полным взаимопониманием. Этот наш возлюбленный шеф будет для нас обоих предметом как восхищения, так и всегдашнего удивления.

Письма приходилось писать от руки, каллиграфически выводя буквы: в моей «паровой машине» не было кириллицы. Как же медленно подвигалось создание таких эпистол! Но я продолжал переписку, особенно интересуясь, что нового почитать. Русские книги, даже хорошие, можно было приобрести в Финляндии, потому что в книжном магазине «Akateeminen kirjakauppa» тогда еще имелся действительно со знанием дела укомплектованный отдел русской литературы. В качестве новинок туда поступали такие книги, которые сами русские не получали. И на дом приходил по почте каталог новинок: напечатанный в Советском Союзе том «Новые книги СССР». Тиражи многих книг (Булгаков, Пастернак, Ахматова, Цветаева, Бабель, Мандельштам…) издавались только для зарубежных стран, для пополнения валютных доходов отечества.

Правда, за рубеж эти книги попадали не всегда. Когда такую книгу я привозил с собой из Финляндии или покупал в московской «Березке» и дарил кому-то, радости получателя не было предела. Булгаковский роман «Мастер и Маргарита» (в финском переводе — «Сатана прибывает в Москву») был лучшим возможным гостинцем. То же касалось и стихов. Я помню, как сам был растроган, заметив, что при виде экземпляра поэтического сборника Анны Ахматовой глаза получателя наполнились настоящими слезами.

Связи с Россией поддерживал и мой коллега в издательстве «Отава» — Мартти Анхава, лучший из возможных переводчиков Эдуардова «Дяди Федора», а позднее и писем Чехова. Он подолгу бывал в Москве и познакомился с ребятами, особенно с Толей. Эти два помощника подружились, осознали свое угнетенное положение, объединили силы и начали с радостью перемывать косточки своим патронам, как словом, так и делом. Их болтовня доставляла много удовольствия не только им самим, но и мне, и Эдуарду («лай не ранит» в значении «брань на воротах не виснет», «брань не дым — глаза не выест», как, бывало, говорила моя мама). Мы «отвечали на огонь огнем», цитируя для разнообразия одну прибаутку Мартти Нарвы. Его фразы я выучивал невольно, а Эдуарду (возможно, из-за его шоуменского прошлого) острословие и балагурство Маси полюбилось особенно. Он распознавал юмориста уже по одной искорке в глазах.