Когда подошло время демобилизации, я написал дяде, что у меня могут быть трудности с деньгами для покупки одежды, и в течение года он отправил мне несколько посылок: белье, рубашки, носки, галстуки и четыре отличных костюма, вполне подошедших по размеру. А несколько пар обуви я приобрел на талоны, выданные мне в демобилизационном центре.

Словно рыба, метался я в сетях расовых предрассудков, в душе зрело желание отомстить, отплатить той же монетой. Каждый взгляд или жест стал вызывать у меня недоверие, я искал за ними антипатию или другое проявление расовой ненависти: не быть ее просто не могло, в этом я тогда не сомневался. Я перестал отдавать дань вежливости женщинам и пожилым людям в автобусах и поездах, хотя был приучен к этому с детства. Я даже ловил себя на том, что с неприкрытой враждебностью смотрю на маленьких детей, когда эти невинные любопытные существа вовсю глазеют на меня.

К счастью, эта опухоль не стала злокачественной. Иногда мне встречались люди, которые были со мной столь искренни, столь дружелюбны, что я бессознательно забывал о своих мытарствах и обидах — хотя бы на время. Именно от такого человека я при самых неожиданных обстоятельствах получил совет, изменивший весь ход моей жизни.

Это произошло в Сент-Джеймском парке. Я праздно наблюдал за утками — они ловили кусочки хлеба, которые им бросали прохожие. Рядом со мной сидел сухопарый пожилой джентльмен в очках, время от времени он отпускал реплики насчет оперенья и повадок разных пород уток. Видимо, он неплохо разбирался в этом, но менее всего меня тогда занимали утки, и мысленно я записал его в разряд назойливых старых болтунов. Вступать с ним в разговор я не собирался, и поначалу его это ничуть не трогало, но вдруг он обратился прямо ко мне:

 — Давно в Англии, молодой человек?

Голос его скрежетал, как наждачная бумага. Я повернул голову и окинул его колючим взглядом — лучше бы он оставил эти пассы. Не хочу с ним разговаривать, а уж тем более о том, как мне живется в Англии.

 — В больших городах человек чувствует себя ужасно одиноким, и Лондон не исключение.

Он чуть подтянул аккуратно отглаженные брюки и положил ногу на ногу. Ему хотелось поговорить, старики это любят. Кто сидит рядом — безразлично. Я могу не отвечать ему и даже не прислушиваться к его словам, а если встану и уйду, он, наверно, будет разговаривать с утками. Одним словом, искать другую скамейку не обязательно. Устанет — сам замолчит.

 — Поверьте, в этом никто не виноват, — продолжал он. — У большого города есть своя важная работа — быть большим городом, и он не может уделять внимания таким несущественным мелочам, как мое или ваше счастье.

Он произнес это как-то легко и с убеждением, и у меня пробудился интерес к нему. Я чуть покосился в его сторону. У него были тонкие черты лица, чем-то он напоминал ученого, профессора из колледжа. Он знал, что я включился и слушаю, серые глаза его приветливо улыбались. Он продолжал:

 — Эти высокие здания — не просто памятники трудолюбию человека, его мозгу и рукам, создавшим этот большой город. Иногда они становятся стартовой площадкой в вечность — для неудачников, которые не могут победить этот город, свое одиночество в нем. — Он замолчал, потом сказал что-то о проплывающей мимо утке, совершенно мне непонятное. — Большой город — это поле боя, — продолжал он. — Чтобы жить здесь, нужно быть настоящим бойцом, именно жить, а не существовать. Существовать могут все, это нетрудно — тащить за собой измотанную душу, словно драное пальто. Но жить — это совсем другое. Конечно, еще никому не удалось прожить жизнь без трудностей, но сколько в ней все же радости! Сколько нового и прекрасного несет она!

Голос его вдруг приобрел приятный оттенок, я не мог да и не хотел больше молчать, но его философия была мне совсем не по душе.

 — Родись вы негром, вы бы знали, что даже существование может стоять поперек горла.

Он взглянул на меня и неожиданно рассмеялся. Смех был безудержный и озорной, веселый и молодой, а главное, неописуемо заразительный. Я засмеялся вместе с ним, хотя ничего забавного в своем замечании не видел.

 — Мне просто было интересно, сколько вы продержитесь, — сказал он отсмеявшись. — От разговора ведь легчает на душе. И если есть собеседник, вы уже не так одиноки, согласны?

Этим он меня убедил. Скоро мы уже болтали обо всем, как старые друзья, и я поведал ему свою печальную историю.

 — Идите преподавать в школу, — сказал он, как только я кончил. — Это то, что нужно. Почему вам не стать школьным учителем?

 — Странная идея, — ответил я. — У меня нет педагогического образования.

 — Можно обойтись и без него. В колледже вы получили достаточную подготовку, жизненный опыт у вас есть, способности — явные. Не сомневаюсь, что вы справитесь.

 — Может, и так, сэр, но если, эти люди не хотят подпустить меня к бездушным механизмам, в которых я кое-что погашаю, разве они доверят мне воспитание своих детей?

 — Почему бы нет? Учителя им нужны позарез.

 — Считается, что специалисты им тоже нужны позарез.

 — Это совсем другое дело. Думаю, в нашей системе просвещения на цвет кожи обращают мало внимания, а в лондонском отделении — наверняка. Во всяком случае, сразу говорить об этом не обязательно, придете к ним для беседы, сами все увидят.

— Я этим методом пользовался не один раз. Ничего не вышло.

— Попробуйте еще раз, что вы теряете? Я точно знаю, что для работы в школах Ист-Энда полно вакансий.

 — Почему именно в Ист-Энде?

 — Район сложный во всех отношениях, учителя предпочитают искать работу в другом месте.

 — И вы считаете, что для негра это будет самый подходящий вариант? — Сразу дала о себе знать злая горечь, вспомнились старые подозрения.

 — Зачем вы так, молодой человек? — Он был удивительно терпелив со мной, я явно этого не заслуживал. — Не стоит недооценивать жителей Ист-Энда. Из этих трущоб и грязных переулков вышло немало отличных специалистов, ученых, даже политиков. Так недолго и снобом стать, ничуть не лучше нас, грешных. Вы каждый раз искали работу с таким настроением?

Я понял, что рассердил его, и извинился. Он отнесся к моим проблемам с большим участием, и я вел себя неблагодарно.

 — В общем, попробуйте, позвоните им. О цвете кожи ничего не говорите, посмотрите, что у них вообще на уме.

Мне снова стало с ним легко и приятно, мы еще долго говорили обо всем на свете. И лишь когда мы распрощались, я вдруг понял, что даже не спросил, кто он, как его зовут, — а ведь мы проговорили целых два часа, таких для меня полезных. Надеюсь, когда-нибудь этот человек прочтет написанное здесь и узнает, как безмерно я благодарен судьбе за то, что она послала мне встречу с ним.

Все получилось так, как он сказал. Меня пригласили для беседы в Министерство просвещения, потом я получил письмо — буду принят, если пройду медицинскую комиссию. Взять этот барьер не составило труда, и еще одним письмом меня уведомили: я принят на работу и должен явиться в районный отдел школ восточной части Лондона. А оттуда меня послали в школу «Гринслейд».

В свой первый учительский день я пришел в школу рано. Радость и волнение в равной степени разделяли со мной мои хозяева, Бельмонты, которых я называл «Папой» и «Мамой» — по их просьбе. Когда утром я выходил из дома, Мама даже поцеловала меня и пожелала «всего-всего лучшего», а Папа, хоть и сдерживал чувства, был тоже счастлив за меня. Я был полон сил, уверен в себе и знал, что добьюсь успеха.

В узком переулке около школы я услышал доносившиеся с площадки громкие голоса — дети уже собирались. Раздался неистовый девичий крик:

 — Ну ты, Деизм, не цапай этот… мяч!

Вот это да! Я вошел во двор, служивший спортивной площадкой, и увидел возле баскетбольного щита группу девочек. Одна из них прятала за спиной мяч, потому что здоровенный, неотесанного вида малый мешал ей бросить по кольцу.

— Ну-ка, отвали, не то…