— Разберутся. Ты скажи, как дома, все здоровы?

— Здоровы. Надежда прихворнула, да ничего, все прошло. Один я нездоров, душа болит. Из-за этого колхоза болит, из-за заезка. Это все наше, родное дело. Надо учиться хозяйствовать, а как? Мы с тобой ведь насчет грамотешки того, плохо, одним словом.

— Ты, Митропан, был всегда уверен, а теперь что с тобой?

— Был, когда вел только свое хозяйство да о себе одном думал. А теперь за все село думай да ругайск с этими гадами ползучими. Ну ладно, пойду, дело есть. Ты заходи попозже, я дома буду.

Борис Павлович, приняв мясо, перешел в свою контору. Здесь помощник его придирчиво разглядывая шкурки, спорил с охотниками при оценке, щелкал на счетах. Охотники не очень и спорили, помощник Воротина большей частью был прав, потому что некоторые беличьи шкурки так были изрешечены дробью, хоть сито делай из них.

— Что будешь брать? — спросил Борис Павлович бригадира Калпе.

— Ничего не надо, деньги давай, — ответил Калпе.

— Зря я открыл у вас магазин, работы мне не стало.

— Ты переходи к нам, что тебе тут делать?

— Тут пуп интегралсоюза, сюда доставляют мясо и пушнину, а отсюда куда следует.

— Магазин ты зря открыл, — сказал Холгитон. — Теперь женщины в доме главными людьми стали.

— Почему главными?

— Потому что деньги у них, вот почему. Не станешь же сам ходить каждый раз в магазин, вот они и пользуются этим, забирают все деньги. Нравится им там, в магазине, стоять, обо всем переговорят…

— Женский клуб, выходит! — рассмеялся Воротин.

— Смешно тебе. Когда мы сдавали пушнину и тут же получали крупу, муку и материи, мы были хозяевами. А теперь магазин под боком, там все за деньги жены покупают и посматривают на нас сверху. Тебе смешно! Своим магазином ты им власть большую дал, а нам это не смешно.

Воротин хохотал безудержно, смеялись и охотники.

— Хорошо, Холгитон, закроем магазин.

— Нет, Бориса, не надо, привыкли уже, — смеялся в ответ Холгитон. — Пусть верховодят маленько женщины. Нам ведь тоже есть выгода, часть денег-то у нас, а водка рядом, не надо к тебе так далеко ездить.

Смеялись все. Один приказчик, не понимавший по-нанайски, молчал и сосредоточенно подбивал на счетах итоги.

— Мясо еще в тайге есть, — сказал Калпе, когда наконец примолкли уставшие от смеха охотники. — Завтра поедем за ним. За пушнину и за это мясо возьмем деньгами.

— Обожди, не спеши, — остановил брата Пиапон и обратился к Воротину: — Весной уток, гусей будешь принимать?

— Буду, обязательно буду.

— Заключим тогда договор. Дробь, порох сейчас отпускай на всю бригаду. Может, ружья хорошие где прячешь?

— Пиапон, неужели ты железо нюхом чуешь?

— Чую, когда надо. Продай ружья, зачем прячешь?

— Давай, Бориса, ружья, — поддержали своего председателя охотники.

— Я вам продам несколько ружей, остальные оставлю озерским, они не получали…

— Им не надо ружья, они палками бьют уток и гусей, — закричал кто-то.

— Не уговаривайте. Летом получу еще, тогда продам.

Пиапон не стал уговаривать, знал, Воротин не такой человек. Охотники накупили припасов, попрощались с тигром и выехали домой продолжать праздник возвращения из тайги. Большинство охотников, не сговариваясь, направили упряжки к деревянному дому в середине Нярги. Это был магазин интегралсоюза, который Воротин назвал женским клубом. Но на дверях магазина висел замок.

— Время еще дневное, почему закрыт? — возмутились охотники.

Кто-то тут же сходил к заведующему. Пришел высокий русский и объяснил, что ему не велено открывать магазин. Кто не велел? Председатель сельсовета.

— Ах, этот паршивец Хорхой! Отлупить его!

Тут появился сам Хорхой и закричал:

— Водку не получите! Сначала все идите в школу!

— Зачем в школу? Учиться, что ли?

— Там увидите! Всем в школу, потом магазин откроем.

Обещание Хорхоя подействовало, не стали его охотники лупить, разошлись по домам. Там быстро разобрали упряжки и ринулись в школу. Тянуло их туда любопытство да желание поскорее покончить с неведомыми делами и попасть в магазин, где уж можно будет отвести душу, как кому пожелается. К удивлению охотников, в школу пропускали только тех, кто возвратился из тайги. Дети, женщины и несколько мужчин стояли за дверями, заглядывали в окна. Знакомое всем помещение было перегорожено белым материалом, за которым слышались шепот и смешки.

— Собрание не собрание, что такое — не пойму, — ворчал Холгитон.

Пиапон тоже не знал, что на этог раз собирается выкинуть Лена Дяксул. Кроме нее, пока в Нярги никто ничего нового не выдумывал. «Она верховодит женщинами, комсомольцами, сельсоветом, она что-то выдумала». Пиапон еще не встречался с ней после возвращения из тайги. При желании он мог бы еще утром поговорить с ней, но было как-то неловко признаваться, что, будучи в тайге, не притронулся к карандашам и бумаге, не прочитал книжку, которую она велела прочитать. Лена хорошая девушка, прямо молодец, научила его грамоте. Теперь он читает, правда медленно, и так же медленно пишет, но без ошибки пишет свое имя.

Из-за белого занавеса бочком вылезла Лена, оглядела охотников, улыбнулась.

— С возвращением вас! С выполнением плана… Занавес взметнулся, как подол халата у игривой девчонки, и дети, гоноши, девушки, стоявшие за ней, хором пропели:

— Поздравляем! По-здра-вля-ем!

— Ты смотри, чего придумали, а! — воскликнул на всю школу Холгитон. — Ишь, чего придумали!

Лена взмахнула тоненькой рукой, и хор запел: пели о красавице тайге, об Амуре широком. Завороженные песней, охотники делали вид, что не замечают стоящих за детьми девушек.

— Хорошо! Очень хорошо спели! — сказал Холгитон.

Дети расступились, и вперед вышла замужняя дочь Холгитона Мима. Старик от удивления потерял дар речи, он глотнул воздух широко открытым ртом, пытаясь что-то сказать. Мима запела песню ягодниц, которую никогда никто не слышал раньше.

— Грех! Перестань петь! — наконец вырвалось у Холгитона. — Я согрешил в тайге, хватит этого! Перестань петь, грех большой, забыла, что ли! Где муж? Что он смотрит? Перестань, говорю!

Мима пела, нарочно закинув голову, чтобы не видеть отца и других строгих охотников, чтобы легче было пропускать мимо ушей их брань. Она долго отказывалась петь, потому что нанайкам не разрешалось петь, по старым обычаям они могли изливать душу только над покойниками. Уговорила ее все же Лена, пообещала защитить. Пела Мима звонким голосом, и хор подпевал ей с таким весельем, что примолкли охотники, поддержавшие было Холгитона.

— Хани-на рани-на! Хани-на рани-на! — неслось с импровизированной сцены.

Голос Холгитона звучал уже без угрозы, он скорее уговаривал дочь:

— Перестань, слышишь, перестань петь, грех…

— Сам перестань кричать! — прикрикнул кто-то сзади. — Слушать мешаешь!

Пиапон тихонько подтолкнул в бок старика, мол, не раздражай других, не мешай слушать. Песня замолкла, и Мима бегом укрылась за спины юношей. Вперед вышла Лена.

— Мы знаем, что делаем, — спокойно проговорила она. — Знали, что вы будете протестовать, знали, что нарушаем древний обычай. Но теперь, когда рушатся один за другим обычаи, мы решили нарушить еще один, который запрещает женщинам петь. Скажу честно, мы немного побаивались вас и тебя, отец Ншю. Мы ведь не знали, отец Нипо, что ты тоже нарушил самый главный закон тайги — убил тигра.

Лена кивнула головой, и занавес закрылся. Охотники молчали. Молчал и Холгитон. Что он мог возразить учительнице? Ничего. В таком случае единственный выход — молчание.

Первый концерт для охотников продолжался недолго. Юноши фехтовали на палках, боролись два мальчика, и хотя финал борьбы был заранее известен, охотники смеялись от души. Потом мальчишки делали пирамиды, и не известно, до какой высоты поднялась бы пирамида из их упругих тел, если б не потолок.

Расходились охотники, восхищенные увиденным. На улице вспомнили про обещание Хорхоя и побрели в магазин. Магазин был открыт, и женщин не было. Охотники встали в очередь. Это была, пожалуй, единственная очередь с начала открытия магазина, когда стояли одни мужчины. Поэтому в очереди не шумели, не галдели, даже переговаривались вполголоса. Зашумели охотники дома, за праздничными столами. Попраздновав два дня, они вновь ушли в тайгу за мясом. А Пиапон, проводив их, поехал в Малмыж к Борису Воротину заключать договор на весеннюю дичь.