— К лошадям еще схожу.
Каждый вечер, перед сном, Пятрас зажигал фонарь, закутывался в кожух и шел заглянуть в стойла. Но теперь он почему-то старательно перемотал на ногах онучи, надел кожух и поднял воротник.
— Эй, Пятрас, фонарь забыл!
— Не надо.
— Как же ты увидишь лошадей в темноте? — засмеялся я.
— Как-нибудь. Нынче ночь светлая… — И неожиданно спросил: — А ты бы нашел хибарку Дамулене? Помнишь, в лесу?
— А зачем тебе к этой ведьме?
Он вернулся назад, присел возле меня, улыбнулся:
— Ведьма, говоришь?
— А то нет? Она на дочь сухотку напустила, мужа уморила, теперь одна колдует… От змеиных укусов заговаривает, кровь заговаривает…
— Ты откуда знаешь? — вдруг прервал он меня.
— Как так откуда? — смутился я. — Все знают, все говорят…
— Кто — все?
— Ну… все. Многие говорят… И Розалия говорила.
Он опять улыбнулся:
— Розалия, это еще не все, А что ты еще знаешь про Дамулене?
Я промолчал.
— Значит, маловато знаешь, — вздохнул Пятрас. Он замолк. Долго сидел, глядя куда-то в угол. Положил мне руку на плечо. — Когда-нибудь я расскажу тебе про Дамулене. И про ее дочь, и про мужа. А теперь вот что. Если я задержусь возле лошадей, ты сходи к ней в лачужку и скажи: Пятрас замешкался. Скажешь?
— Ночью боязно, — признался я.
— Кто же тебя гонит ночью? Подождешь рассвета. Если боишься, Стяпукаса возьми с собой. Вместе сходите.
Я стоял, вытаращив глаза, ничего не понимая. Он опять поднялся, пошел к двери.
— Так ты не мешкай! — крикнул я.
— Постараюсь, — кивнул он, не оборачиваясь.
Ночью я вскочил, весь в холодном поту. Со двора кто-то нетерпеливо стучал в дверь сеней. Завывай, лаяли собаки. Светили фонари. Незнакомый голос кричал:
— Отворяй!
Светя высоко поднятым фонарем, в чулан вкатился небольшого роста человек. Я сразу узнал того косолапого, который когда-то приходил ко мне в лес: Повилас Довидонис! За его спиной торчали, словно две каланчи, два полицейских, оба в синих шинелях. А между ними Пятрас со связанными за спиной руками, спокойный, как всегда, и даже улыбался, и две круглые ямки обозначились на его щеках. А Довидонис был неспокоен, на месте не стоял: торопливо поставил фонарь на стол, сдвинул шапку на затылок, утер рукавом пот со лба.
— Сказал я, что возьмем! — визгливо захихикал он. — Всю осень следил за этим прохвостом… И выследил, вот, пожалуйте: руки вверх, и за решетку — не будешь мне больше разваливать Литву!
Лицо его так и горело злорадством. И все-то он двигался, словно заведенный, — несколько раз собирался сесть, опять подскакивал, побежал к дверям и столкнулся лбом с входящим хозяином.
— С находочкой! — поклонился Довидонис, широко разведя руки и почти касаясь пальцами пола. — Со днем святого ангела поздравляю! Приютили большевика под крылышком, пригрели, теперь поздравляю вас!..
Хозяин был в исподнем, и потому его лицо казалось более бледным, чем всегда. Молча оглядел всех по очереди, засопел:
— Везет мне в нынешнем году с батраками. Один другого лучше! Хоть бы конца молотьбы подождали…
— Как бы не так! — опять засуетился Довидонис. — У тебя только молотьба на уме. А если этот пройдоха против нас поднимет батраков, мне одному страдать. Пострадай и ты, милок. Как святой, пострадай!
— Довольно болтать! — оборвал их один из полицейских, видимо, старший. — Арестованный, садитесь сюда, — показал он на скамеечку. — Не опираться на стол! Где остальные листовки?
— Ищите, — спокойно ответил Пятрас.
— Молчать! — загремел полицейский, выпучив глаза. — Все отыщется! А чего этот сопляк здесь мешается? — повернулся он ко мне.
— Это пастушонок… мой пастушонок, — промямлил хозяин.
— Вон! Или подождите. Сперва хорошенько обыскать, тогда выбросить. Знаю я этих мальчишек!
Другой полицейский задрал на мне рубаху, обшарил штаны.
Пятрас вдруг поднялся.
— А ордер у вас есть? — спросил он тихо, но таким голосом, что кругом все замолкли.
— Какой тебе еще, к черту, ордер? — первым пришел в себя Довидонис.
— На обыск и на арест. Есть такой ордер?
Полицейские переглянулись, потом, словно по уговору, обернулись к Довидонису. Тот развел руками. Пятрас улыбался. Эта его улыбка окончательно взбесила Довидониса.
— Обыскивайте! — закричал он с перекошенным от злобы лицом. — Я… я отвечаю!
— И ответишь, — уверенно сказал Пятрас.
Схватив за ворот, Довидонис вытолкнул меня за дверь:
— Вон! Все вон! Я вам покажу ордер!
В избе, отвернувшись к печи, плакала Она. Хозяйка застегивала сорочку, которая никак не сходилась на груди, потом зажгла висячую лампу.
— Перестань реветь. Нашла из-за чего плакать. Видать, и сама не лучше, — стала она бранить Ону.
— Молчи уж, корова комолая! — вдруг пришла в неистовство Она. — Свиньи вы все, скоты четвероногие, собаки бешеные… — всхлипывала она. — Перед самой зимой, на мороз такого человека тащат! Что он дурного сделал? Чтоб вас всех громом разразило!
Косая, некрасивая, теперь она еще больше подурнела. Жесткие волосы разметались, свисали на виски, словно мокрая пакля, а вытирая кулаками слезы, она так размазала их по лицу, что оно стало грязным. Лишь глаза горели никогда еще мною не виданным гневом. Даже хозяйка попятилась от нее, крестясь и шепча молитву.
Посредине избы стояла на коленях старая Розалия, возведя глаза к образу, где, окруженный зверями и птицами, стоял какой-то святой, облаченный в длинную коричневую сермягу, с почти лысым теменем.
— Святой Антоний, покровитель обездоленных, — молилась Розалия, — заступись за нас пред святым ликом господним, обрушь кару на головы супостатов наших!..
— Молись, молись, иуда! — громче всхлипнула Она. — И Пятраса поцелуй, как Иуда Иисуса в Гефсиманском саду. Искариоты вы проклятые!
— Распущенность, больше ничего! — вскочила Розалия на ноги. — Донесу вот в полицию, будут тебе искариоты!
— Ну и доноси, доноси! Лучше в тюрьму, чем тут на ваши рожи глядеть. Иуды, христопродавцы вонючие! Как плесну кипятком в морду, свету белого невзвидите!
Я с удивлением смотрел на Ону. Кажется, и не ладила она с Пятрасом, и насмехалась над ним, и даже сцепятся они, бывало, на работе, а гляди…
— Я этому Довидонису все глаза выцарапаю, купоросом выжгу! На брата… На родного брата руку поднять… У, скоты рогатые, черти хвостатые, чтобы сатана вас подхватил и на кол посадил, чтобы вы своими кишками подавились, чтобы у вас селезенка боком вышла, чтобы вы от скверной болезни сгнили!
Кричала и голосила она еще очень долго. Я уже был уверен, что Розалия донесет на нее в полицию, и ей скрутят руки, как Пятрасу, но Розалия снова опустилась на колени и возвела глаза к тому же самому образу. Но молилась она о другом. Она теперь просила послать кару не только на головы супостатов, но и супостаток.
Хозяин запряг лошадь. Сердито бросил выбежавшей в сени хозяйке:
— Ничего не нашли.
Освещенный фонарем Довидониса, из чулана выходил Пятрас. На нем был его праздничный пиджак с хлястиком и вытачками на спине, на ногах сапоги со скрипом, но руки были скручены. За ним, ни на пядь не отставая, шли двое полицейских. В сенях Пятрас остановился, улыбнулся мне:
— Не унывай, — сказал уверенно. — Мы еще свидимся.
— Молчать! — загремел старший полицейский и с силой ударил Пятраса в спину.
Все вышли.
Долго я стоял в сенях, прислонившись к дверному косяку, и слушал, как удаляется и замирает стук колес на подмерзшей дороге. Еще слабый скрип, еще свист кнута, еще… И вот уже все покрыла глухая, темная ночь.
Вернулся я в чулан. Тут все сдвинуто со своих мест, смято, разворочено, сенник разрезан по всей длине, солома раскидана по всем углам…
Нет больше Йонаса. Нет и Пятраса. И опять висит кожух на гвозде, вбитом в перегородку, опять стоят брошенные под ним, изношенные деревяшки с истоптанными задниками, и опять они словно говорят, что шел здесь человек, устал и остановился…
