Один бог ведает, долго ли я бежал и куда прибежал. Только когда остановился, то кругом все было незнакомое. Лужайки, ольшаник, березничек, а дальше лес полого спускался к самой Валакискои пустоши. И всюду сочная, никем не топтанная трава в крапинах горицвета и таволги. Бросился я к луже, долго пил бурую от моха и водорослей протухшую воду. А когда поднялся, то прямо ахнул от радости: между стволами косматых елей обозначались две тележные колен: кто-то здесь проезжал и опять возвратился. И вернее всего, не кто-то, а мой хозяин!

И вот я захожу по колеям все глубже и глубже в лес. Вот желтое песчаное взгорье, все изрытое старыми картофельными ямами. А между ними, между этими ямами, уж ясно видна свежевзрыхленная земля. Тут кончились и колеи. Глубокие следы копыт еще показывали, как лошадь подошла, повернула и пошла обратно. Я стащил с головы шапку: здесь покоится Йонас.

Дождь все еще шлепал в листве деревьев, и порывистый ветер шумел в верхушках леса, то замирая, то опять набирая силу. И мне казалось, что это не сосны шумят кругом, а опечаленные сестры оплакивают Йонаса. Прижался и я лицом к смолистому стволу и долго стоял с шапкой в руках, снова и снова вспоминая, как первый раз увидел Йонаса, как несли мы запаренную мякину, а я ехал верхом на мешалке и как он кричал: «Держись за меня, иначе пропадешь!»

Я не заметил, как в лесу стало темнеть. Пошел по колее обратно, стараясь не терять ее из виду. Но вот на пути блеснуло торфяное болото, и тут колея кончилась: и вперед не ведет, и поворота нет. Несколько раз обежал я болото, обводя взглядом лес, все искал колею. Но она исчезла, как сквозь землю провалилась. А кругом все сгущалась тьма, окутывая кусты и деревья, затопляя поляны и просеки.

— Ау-у-у-у! — крикнул я в смятении.

— У-у-у!.. — отозвался лес.

Прошумел новый порыв ветра, закапала с деревьев вода. И опять тишина, глухая, тревожная лесная тишина.

Где теперь Стяпукас? В какой стороне дом? Как оглушенный озирался я вокруг, все еще надеясь найти хоть какой-нибудь знак, угадать, где дом. Но лес стоял вокруг чужой, незнакомый, окутанный сгущающейся тьмой.

— Ау-у-у-у!

— У-у-у!..

Я пустился бежать, твердо уверенный, что раньше или позже все-таки доберусь до опушки, может, увижу огонек в окне, хотя бы колокольчики коров услышу… Не такой уж большой этот лес, прямо стыдно в нем заблудиться… Еще немного, еще… еще… Задыхаясь, обливаясь потом, бежал я вперед, стараясь бежать напрямик и напрямик. И какова же была моя радость, когда я вдруг увидел маячащий в темноте просвет между деревьями. Опушка! Опушка! Еще несколько скачков — и я уж на опушке, и… И вдруг, ошеломленный, остановился: передо мною открылось то же болото, от которого я все время бежал прочь!

Ужас так и пришиб меня. Вспомнил я все сказки про леших, которые по ночам водят людей, пока насмерть не загоняют их, а когда человек обессилеет, то бросают его в трясину, топят в «окне», чтобы и следа не осталось… Вспомнились мне советы старой Розалии остерегаться барсуков. Не поверил я, не поверил, а теперь они, без сомнения, почуяли уж меня и крадутся, крадутся все ближе. Вот треснул сухой сук под их лапами, вот что-то зашуршало во мху…

Теперь я бежал, не сообразуясь ни с направлением, ни с препятствиями, падая и вновь поднимаясь, пока не иссякли последние силы. Упал я под каким-то деревом, стуча от страха зубами и глотая горькие слезы. Совсем смеркалось. Если я останусь в живых, никогда больше не пойду один в этот страшный лес, ноги моей здесь не будет! И тут вдруг мне вспомнился рассказанный матерью случай с двумя приятелями, которые встретили в лесу медведя. Один сразу влез на дерево и спрятался, а другой прикинулся мертвым, и медведь не заел ни того ни другого, но только первый поступил очень бесчестно: оставил друга на съедение медведю. Тогда я сильно негодовал на плохих людей, но теперь мне пришло в голову, что непременно так и надо поступать. Особенно, если здесь нет ни Юргиса, ни Стяпукаса, ни другого какого-нибудь товарища, которого мог бы заесть медведь. И я, не долго думая, вскарабкался на дерево. Это была старая, подгнившая ель с густо переплетенными ветвями, на которые я и уселся, как в добротный кузовок, а для верности снял пояс и привязал себя к стволу. Теперь меня ищи-свищи все барсуки, все волки и все медведи!

Наступила ночь. Я не видел больше не то что деревьев, но и своего носа. Пропотевшая, прилипшая к телу рубаха стала остывать. Мелкая дрожь пробирала до костей, лишь лицо и руки ныли от множества царапин и ссадин, а голова клонилась все тяжелее, и глаза смыкались…

«Подремлю до утра, думаю, а как рассветет, все найду…»

Внезапно я вздрогнул от человеческого голоса. Розовые лучи солнца пробивались сквозь ветви елей, падали на кустарник, на лужайку.

— Да слезай, чего там! — опять проговорил кто-то.

Внизу, под деревом, стоял незнакомый мужчина и, задрав голову, смотрел на меня. Нетерпеливо махнул рукой. И когда я съехал по веткам наземь, он оглядел меня с головы до ног, улыбнулся:

— Ты пастушонок Чяпулисов?

Я исподлобья посмотрел на него. Это был еще молодой, высокий, ростом много выше Йонаса, человек с бледноватыми, должно быть редко видевшими солнце и ветер щеками. Из-под высокого лба глядели на меня ясные голубые глаза, освещенные какими-то неуловимыми огоньками.

— А ты кто такой? — спросил я.

Он опять улыбнулся, и теперь я увидел на его щеках две круглые ямки.

— После узнаешь, — проговорил он негромко. — Идем. Дома думают, что от тебя и мокрого места не осталось, волки заели, одни пуговицы в лесу валяются. Так сказала Розалия.

И, не ожидая, что я ему отвечу, пошел вперед, все время озираясь по сторонам, изредка роняя:

— Смотри и ты, чтобы запомнить, не то опять заблудишься среди трех сосенок.

— Я сюда больше не приду…

— Дело твое. Говорю, чтобы знал и не шатался по ночам.

Вдруг он остановился, весело рассмеялся, и опять на его щеках появились круглые ямки.

— Ну и задал ты хлопот кулакам! Розалия кричит: пускай пастушонка хоть сам леший унесет, да одежа… Зачем пропадать одеже? Собери, говорит, все, что осталось после волков, и принеси, хоть на заплаты пойдет! Что и говорить, заботливая женщина эта ваша Розалия, — добавил он, уже не смеясь. — Ну, идем, идем, сейчас тебе надают по заднице.

Начались наши пастбища. В кустах звякнул колокольчик пеструхи. Среди деревьев показалась Она с потемневшим от росы подолом юбки, помахивающая палкой вместо кнута.

— Нашел?

— Да.

— Ох, получишь ты от хозяина, ох, получишь! — сказала она. — Еще с вечера вожжи намочил. Как пригонишь стадо, и задаст! Ты хоть коровам дай досыта наесться — может, отойдет.

— И ты попасешь, — сказал мужчина.

— Как так я! — вспылила Она. — Мало того, что я этого шатуна в обед отпускаю, теперь опять? Мне еще целое поле навоза растрясти, белье замочила, свиньям травы нарвать…

— Попасешь, — повторил мужчина тихо, но так твердо, что Она только засопела.

Мы повернули, чтобы идти домой. Я уж понял, что этот человек — наш новый батрак Пятрас. Тот самый большевик Пятрас, из-за которого так бушевала Розалия, заблаговременно выдворившая нас с Оной из избы в чулан. Я шел рядом и все поглядывал на него, стараясь увидеть какой-нибудь признак, по которому можно узнать большевика. Но он шел, как идут все люди, немного вразвалку, но твердо ставя ноги.

— Меня будут бить? — не утерпел я.

— А ты как думаешь?

Я промолчал.

На дворе первой нас встретила Розалия.

— Глаза бы мои не глядели на этого поросенка! — заверещала она от злости не своим голосом. — Да ты понимаешь, что натворил? Понимаешь?