Оказывается, слухи во многом лживы. За некоторыми исключениями. Знаете, клещи и

в самом деле было не самое страшное…

Гримальски рассказывал, а Ира, не довольствуясь тем, что просто держала во рту мои

яички, начала охаживать их языком. У меня встал. Тогда я понял, что она сумасшедшая,

и все это ей немного нравится. А Гримальски пришел в ярость, ударил меня ногой и

завопил:

— Нравится?!

Это он показывал мне огромные портновские ножницы. Я хотел сказать, что такими

ножницами моя мать на кухне обстригает плавники крупной рыбы, когда отец

возвращается с удачной рыбалки. Но не смог, а просто заплакал. Гримальски, видно,

решил, что я совсем раскис, и был прав. Он брезгливо поморщился, пробормотал "надо

кончать с этим дерьмом", и наложил на мошонку ножницы. Я завизжал, язык Иры

запорхал все быстрее, и тут-то на опушку, — одновременно с моим семенем, — хлынул

ОМОН.

Ну, что было дальше, вы знаете. ОМОН смеялся, Гримальски, хоть и не успел отрезать

мне яйца, на этот раз загремел в тюрьму. С Ирой я больше не виделся. Ведь после того,

как муж загремел в камеру, она могла выбирать себе любовника по вкусу, а не

бросаться на то, что под руку попадет. Секс остался, но удовольствия от него я не

получаю. Работу на ТВ бросил, потому что все, при виде меня, смеялись и кричали

"щелк-щелк". Пиццу больше не разношу. Сижу днями напролет дома, и гляжу на дом

напротив.

Вечереет, и в нем зажигаются окна…

Еще несколько лет назад я решил написать роман о павлинах. Мы с женой тогда

прогуливались, — был свежий октябрь, моросило, и обувь наша намокла, — в

Ботаническом саду. Неподалеку от того озера, где я когда-то, двенадцатилетним

мальчишкой, нырял, чтобы достать причудливые морские раковины. Если приложить

такую раковину к уху, в ней слышится шум моря. Так говорили родители, но я, сколько

ни прикладывал, ничего так и не услышал. А ведь двадцать лет прошло.

Сейчас мне тридцать два года. В принципе, это ничего не значит. Меня всегда

смешили люди, говорившие:

— Мне уже двадцать семь, Лермонтова в этом возрасте уже убил и, а я еще ничего

не сделал…

Или:

— Мне уже тридцать три, а ведь это возраст самого Христа!

Как будто количество лет, прожитое тобой, может хоть каким-то образом повлиять на

твою судьбу. Это так же нелепо, как быть довольным тем, что тебя зовут, к примеру,

как Александра Македонского или Владимира Мономаха. Имя ничего не значит.

Итак, мне тридцать два года, и через год я достигну возраста Иисуса Христа, когда он

был распят. Стало быть, в то время, когда мы с Ирой гулял и по Ботаническому саду, и

я решил написать роман о павлинах, мне исполнилось двадцать десять. Ведь это было

три года назад. Вот вам еще одно совпадение. Пифагор бы счел его неслучайным. Его

религия предполагала большую роль цифр в мироздании. Слишком большую, на мой

взгляд. Цифры ничего не значат. А может, даже еще меньше, чем ничего. Меньше даже,

чем имя.

Мы любили прогуливаться в Ботаническом саду очень долго. Особенно осенью, в

сезон дождей, когда посетителей в парке совсем мало, обувь и низ одежды мокнут из-

за влаги на траве, а снизу сизо поблескивают сиреневые огоньки фиалок. Ира очень

любила подолгу стоять у этих цветов, которые я, впрочем, не очень любил. Для

близорукого человека фиалки слишком малы. Хотя, признаю, они красивы.

По красоте и насыщенности цвета с ними могли спорить только павлины, обитавшие в

специальном закутке сад а, названном "Живой уголок". Там были вьетнамская

вислобрюхая свинья, — ее живот и в самом деле волочился по цементному полу

загончика, — удивительно маленькая и черная, клетки с кроликами… Кролики каждый

сезон менялись. Я знал, почему, но Ире предпочитал не говорить. Их просто забивали

на мясо, а весной подсаживали в вольеры крольчат, потому что тем посетители, -

особенно с детьми, — умилялись куда охотнее. А взрослый кролик, иногда больной, с

бельмом на глазу, выпавшей кое-где шерстью, вызывал только жалость.

Еще в "Живом уголке" жила лама, — говорят, ее привезли из самого Перу, — с постоянно

свалявшейся шерстью и плохим запахом изо рта. Мы скармливали ей листья ореха.

Две козы, один пони, и несколько осликов. Все? Нет, кажется… Ах, да. Четыре страуса,

к которым, впрочем, близко Ирину я не подпускал: все боялся, что птица клюнет ее в

лицо. А вот павлинов, — у тех был свой, отдельный и большой вольер, — я кормить ей

разрешал.

Один раз страус клюнул. Правда, меня. И в руку. Оказалось, павлин клюет гораздо

больнее. Клюв у него тоньше, и крови течет больше. А когда страус клюет, это как

будто легкий удар. Но к тому времени, когда я это узнал, Иры со мной уже не было.

Поэтому мне было совершенно безразлично, кто из них, — павлин или страус, — клюет

сильнее. Без нее я в Ботанический сад сходил всего один раз.

Итак, мы прогуливались по саду камней, после чего вышли на розовую поляну, — там и

в самом деле росли розы, много, — и я у видел, как вдалеке играют павлины. На зеленом

ковре, — трава еще не успела пожухнуть, — они распускали свои хвосты, как ловкие

картежники — колоды. Они манипулировали своих перьев так свободно, играюче, что я

на миг вообразил, будто хвост павлина — это его душа. Если бы у павлина была душа,

конечно. И он ее раскрывает. Всему миру. Вот об этом я решил написать роман.

Ира стояла рядом, и взяла меня под руку, прижавшись щекой к моей щеке. Кожа у нее

была чуть влажная. Мы стояли, не отрываясь, глядели на павлинов, и прижимались

друг к другу, много-много времени. Не спрашивайте меня, сколько именно.

Ведь я могу и ответить.

И это испортит все впечатление. Два часа тридцать две минуты. Да, в самом начал е я

мельком глянул на часы, и потом, когда Ира отошла от меня, тоже по смотрел на

циферблат. Мне никогда не удавалось полностью отдаться своему счастью,

раствориться в нем. Так, по крайней мере, говорила Ира. Она считала меня зажатым,

скрытым человеком. И была права. Все было бы идеально в тот день, не взгляни я на

часы. Я знаю.

Тем не менее, я был почти счастлив.

И решил написать роман о павлинах. Ира считала, что у меня вряд ли получится. Она

говорила, что журналистам лучше за книги не браться. Но даже если ты и напишешь

что-нибудь, — нежно похлопывала она меня по щеке, — это будет может и хорошая книга,

но… скучная. Я прекрасно понимал, что она имеет в виду. Я правильный, но довольно

скучный человек. И книги у меня получатся такими. И все, за что я не возьмусь,

выйдет правильным, положительным, но — скучным. Если бы я стал пекарем, я бы

даже булочки испек скучными. Я так и сказал об этом Ирине, а она улыбнулась, и

потом нахмурилась, обняла меня, и сказала:

— Прости, ох, прости ты, бога ради.

В отличие от меня она была человеком импульсивным. Так и полагается, да? Я имею в

виду, если один из вас медленный, другой должен быть быстрым, один — спокойный,

другой — бурный, ну, и так далее. Люди должны дополнять друг друга, не так ли? По

крайней мере, я так читал, и был уверен, что в этом нехитром рецепте — и есть секрет

того, что мы привычно называем "семейное счастье".

К сожалению, я ошибался.

На следующий после нашего посещения Ботанического сада день я

пришел домой чуть раньше обычного. С букетом фиалок. К сожалению, того, что

произошло потом, я не помню. Ну, или помню, но смутно. Дело в том, что я тогда, -

хоть и держал глаза широко распахнутыми, — все же закрывал их изо всех сил. Вы

понимаете, что я говорю о тех глазах, что в душе. Кажется, было что-то, связанное с