Докладчик хвалил работу западного участка, хотя и обратил внимание Крамова на необходимость больше заботиться о бытовых нуждах коллектива. «На восточном же участке, — сказал докладчик, — имел место ряд общеизвестных неполадок, причиной которых явилась неопытность молодых технических кадров участка», но «теперь положение выправилось».

Людям было скучно, хотя докладчик говорил о деле, ради которого они сюда приехали, о главном на этом этапе деле их жизни. Но оттого ли, что докладчик говорил об этом деле в тех же самых выражениях и при помощи той же сотни слов, какими часто пользуются докладчики под всеми нашими широтами, или от сознания, что час, отведенный докладчику, — это еще не конец и что обязательно найдутся люди, которые без всякой необходимости выйдут к столу и, несколько перетасовывая ту же сотню слов, будут растягивать «прения», — но так или иначе собранию было скучно.

Я сидел рядом с Агафоновым на скамье у стены. Слова докладчика доходили до меня будто через вату.

Сегодня утром, встретив Светлану в штольне, я сказал ей: «Не буду выступать». Она улыбнулась и незаметно для других пожала мне руку.

Но странное дело: придя к определенному решению, и не обрел желанного спокойствия, которого так жаждал после мучительных ночей раздумий. И радость, оттого что повод, могущий усложнить мои отношения со Светланой, устранен, не ощущалась мною так сильно, как я этого ожидал.

И вот я сидел на собрании и рассеянно слушал докладчика.

Но чем больше и слушал его, чем больше старался сосредоточиться, тем сильнее росло во мне раздражение. «Почему он так скучно говорит? — думал я. — Неужели он не видит, не чувствует, что между ним и собранием — стена?»

Начались прения. Их форму и содержание определил доклад, люди говорили вяло и неинтересно.

«А я сижу и молчу, — продолжал думать я. — Мог бы поднять вопрос, важный, острый, но я молчу. Среди нас, коммунистов, есть негодяй, а я молчу. Значит, я покрываю его, становлюсь его соучастником…»

И мысли, которые я так упорно гнал от себя, снова нахлынули на меня.

Ни разу еще за последние сутки я не ощущал с такой остротой преступности моего молчания, как сейчас, на этом скучном собрании. Мне представилось: в то время как люди в этой комнате заняты своими обыденными делами, там, за окнами, начинается пожар, я один знаю об этом, знаю, но молчу.

Впрочем, я говорю сейчас полуправду. В те минуты, я ненавидел Крамова не только за его дела, я снова со всей силой ощутил в нем соперника, человека, вставшего между мной и Светланой.

После того как выступили три человека, председатель тщетно взывал к собранию — желающих говорить больше не находилось. Но по установившейся для собраний традиции число «три» означало, что прения прошли «слабо», были «скомканы», и руководителям собрания могло нагореть как за доклад, «который не содержал в себе достаточно самокритики и не обеспечил должного уровня прений», так и за организацию собрания. Надо было довести число выступавших до шести-восьми: с этих цифр обычно начинались показатели «должного уровня». Но желающих выступить больше не нашлось.

И тогда председательствующий, исчерпав все варианты побуждения вроде: «Что ж, товарищи, неужели нет желающих?», «Вопрос важный, товарищи!», «Давайте говорить, товарищи!», «Неужели не о чем сказать, товарищи?» — приготовился произнести заключительную фразу: «Тогда есть такой проект решения, товарищи…»

И в этот именно момент я встал. Поднял руку и громко сказал:

— Прошу слова!

— Хватит! Закрыть прения! — крикнул из зала кто-то разочарованный в том, что близкий, казалось, конец собрания внезапно отодвигается.

Но председательствующий, довольный появлением еще одного оратора, немедленно возразил:

— Прения не закрыты. Каждый имеет право высказаться. Просим, товарищ Арефьев.

Я вышел к столу президиума и встал сбоку.

— Товарищи! — сказал я, удивляясь своему спокойствию. — Как вы знаете, я еще молодой коммунист, точнее — кандидат партии. На это собрание я пришел со своими недоумениями, сомнениями, со всем, что лежит у меня на сердце. Я хочу, товарищи, поговорить сегодня о работе западного участка.

— Восточного! — крикнул кто-то с места, полагая, очевидно, что я оговорился.

— Нет, товарищи, — сказал я, — мне хочется сейчас поговорить не о себе, не о нашем восточном участке. Речь идет о западном и главным образом о его начальнике, товарище Крамове.

В зале сразу стало тихо.

Тот неясный, но ощутимый шум приглушенных голосов, который все время стоял в зале, теперь оборвался. Должно быть, люди почувствовали, что им предстоит услышать нечто такое, к чему нм необходимо определить свое личное отношение, высказаться «за» или «против». И тишина, мгновенно сменившая шум, была особенно ощутимой. Многие обернулись в сторону Крамова. Он сидел во втором ряду, на краю скамьи, с трубкой, зажатой в руке. Когда я назвал его имя, Крамов чуть откинул голову и подчеркнуто удивленно приподнял брови.

— Вам будет непонятно, товарищи, то, что я говорю, и волнение мое непонятно, если я не расскажу о своем первоначальном отношении к товарищу Крамову, продолжал я.

Сизов поднял руку ладонью кинзу, останавливая меня, и, обращаясь к собранию, добродушно сказал:

— Судя по началу, товарищ Арефьев явно не уложится в десятиминутный регламент.

Он повернул ко мне голову и спросил:

— Сколько вам нужно, товарищ Арефьев?

Почему-то его вопрос очень обидел меня.

— Я, кажется, еще не превысил регламент. Прошу не мешать! — грубо ответил я.

Сизов пожал плечами и сказал:

— Продолжайте.

Несколько мгновений я молчал, стараясь вновь обрести равновесие; это мне удалось, и я продолжал так же спокойно, как начал:

— Повторяю, товарищи: я должен все это рассказать, чтобы вы поняли, что сейчас происходит… в моей душе.

И я начал говорить о том, как я познакомился с Крамовым, как он понравился мне. Потом рассказал, как помог Крамов восточному участку при неполадках с компрессором.

— Я полюбил Николая Николаевича Крамова, он казался мне настоящим героем нашего времени, человеком переднего края, волевым, умелым, обаятельным, смелым…

— Товарищ Арефьев! — вдруг прервал меня сидевший в президиуме Фалалеев. — Вы все-таки давайте к повестке дня. Ну что вы лирикой занимаетесь: «Полюбил», «разлюбил»… Крамов не девушка.

Раздался чей-то смешок.

— Прошу не перебивать меня! — снова сорвался я со своего тона. — Вы… вы мочалку жевали, товарищ начальник, а я говорю о том, что у меня на душе, в сердце!..

В зале послышался неодобрительный шум.

Сизов постучал карандашом о графин.

— Простите меня, товарищи, — сказал я.

Сизов снова поднял руку.

— Товарищ Арефьев, как я и предполагал, исчерпал свой регламент, не сказав, по-видимому, главного. Лично я предлагаю продлить ему время. Товарищ Арефьев, очевидно, волнуется…

Зал молчал. Я чувствовал, что люди еще не определили своего отношения к моему выступлению. Активная нелюбовь к затянувшимся собраниям мешала им высказаться за продление срока регламента.

— Значит, продлили, — возвестил Сизов и, обращаясь ко мне, предупредил: — Старайтесь говорить покороче.

— Хорошо, — сказал я. — Так вот, товарищи, я ошибся в Крамове, и вы, видимо, ошибаетесь в нем. Он не тот человек, за кого мы его принимаем.

— Кто же он, зверь какой, что ли? — выкрикнули из зала.

— Он чужой человек, — твердо сказал я. — Он не любит людей. Посмотрите, как живут его рабочие. Барак, нары, белье постельное не у всех… Однако с рабочими он заигрывает, потому что знает: с рабочим классом у нас в стране шутить нельзя. Он посылает за курицей для больного рабочего, но здравпункта на своем участке не открывает. К чему? Ведь здравпункт, жилые дома, постельное белье не входят в показатели выполнения плана. На его участке нет коммунистов. Зачем они ему? Только мешают. Он подбирает людей с изъянами в биографии, потому что с ними проще, можно обращаться к помощи кнута. Он воспитывает людей не в духе преданности делу, а в духе личной к нему преданности: кому деньги, кому кнут, кому свой портрет с надписью…