Впрочем, худшее было впереди. Леди вновь поместили в починенный ящик. Когда она просунула руки в отверстия на стенках, Гудини без всяких видимых причин провел по ее руке ладонью и запустил руку внутрь ящика. Наконец, после нескольких экспериментов руки леди поместили внутрь, и была сделана попытка заставить зазвонить звонок, пока из ящика торчала только ее голова. Внезапно вмешался ужасный Волтер. «Гудини, вы … мошенник! – загремел его голос. – Вы подложили в футляр линейку. Ах, вы …! Ну, запомните, Гудини, вы не будете жить вечно! Когда-нибудь вы все-таки умрете». Включили свет, и, к изумлению всех присутствующих, внутри ящика действительно оказалась двухфутовая складная линейка. Это был убийственно хитрый ход. Конечно же, если бы звонок прозвенел, Гудини потребовал бы обыскать ящик, обнаружилаь бы линейка, которой медиум, если бы зажал ее в зубах, мог надавить на дощечку, включающую звонок, и на следующий день вся Америка говорила бы о проницательности Гудини и о подлости Крандонов. Не думаю, что даже самые близкие друзья последних стали бы спорить с очевидными фактами. Это был самый опасный момент всей их карьеры, и только Волтер спас их от краха.
Когда это произошло, Гудини совершенно смешался и преисполнился страха, словно осознав, что находится в присутствии незримых сил. Его хитрость была настолько очевидна, что, когда он совладал с чувствами, в голову ему не пришло лучшего объяснения, кроме как заявить, что это, очевидно, кто-то из его помощников случайно оставил там линейку. Правда, если принять во внимание, что никакой другой инструмент, ни молоток, ни долото, ни гаечный ключ, но только лишь складная двухфутовая линейка могла бы стать доказательством мошенничества со стороны медиума, становится понятно, насколько безнадежным было его положение. Однако одна из особенностей характера Гудини заключалась в том, что ни в этом мире, ни в ином ничто не могло заставить его утратить веру в себя. Он не мог переложить вину на Крандонов, тем более, что они просили его проверить ящик после того, как в него вошла леди, от чего он сам же отказался. И все же, каким бы невероятным это ни показалось, после того эксперимента он тем не менее сумел даже приумножить свою славу, когда по всей Америке разошелся его памфлет, в котором он заявлял, что убедился в том, что Крандоны – обманщики и что каким-то невероятным образом он сумел вывести их на чистую воду. Поскольку ящик стал темой щекотливой, Гудини обвинил миссис Крандон в том, что она сумела высунуть из него ногу и каким-то образом дотянуться до коробки со звонком. Хотя ему, в отличие от его доверчивых читателей, должно было быть известно, что во время сеансов звонок из деревянной коробочки доносился и тогда, когда одному из зрителей разрешили взять ее в руки, поднять в воздух и даже походить с ней по комнате.
Я заявляю, что этот бостонский инцидент стал разоблачением не Марджери, а самого Гудини и остался самым большим пятном на всей его карьере.
Чтобы дать хоть какое-то объяснение тому, что там произошло, он готов был утверждать, будто не только доктор, но даже некоторые члены комиссии зачем-то вступили в сговор с медиумом. Самое интересное то, что остальным членам комиссии властный фокусник внушил такой благоговейный страх, что по его указанию они даже сменили своего секретаря, уважаемого мистера Малкольма Берда. Следует заметить, что мистер Берд, умом намного превосходящий Гудини, побывал до этого на пятидесяти сеансах и к тому времени уже не сомневался в истинности феномена.
Может показаться некрасивым, что я пишу об этом теперь, когда Гудини покинул сей мир, но о том, что я пишу сейчас, я заявлял и при его жизни. Я очень сдержан в своих оценках и все же должен напомнить, что важность этого вопроса намного выше любых мирских соображений и что честность Крандонов все еще подвергается сомнению многими на основании не только тех ложных обвинений, которыми пестрели газеты, но и тех, которые со всех подмостков выкрикивал Гудини с такой неистощимой энергией и яростью, которая наводила страх и лишала дара речи многих друзей истины. Сам Гудини не понимал всей серьезности своих действий и их последствий. Крандоны – добрейшие и терпеливейшие из людей, относящиеся к самым злобным нападкам в свой адрес совершенно спокойно и даже добродушно. Однако существуют другие силы, неподвластные человеку, и с того достопамятного дня над Гудини начала сгущаться тень. Его нападки на спиритуалистов становились все более и более беспочвенными, пока это не приобрело форму мании. Хоть как-то объяснить это можно было бы, разве что предположив, что он получал за это деньги от неких религиозных фанатиков, хотя лично я отбрасываю подобное обвинение. Да, действительно, чтобы сохранить хоть какую-то видимость присутствия здравого смысла в своем поведении, он заявлял, что атаки его направлены лишь на нечестных медиумов, но когда он тут же утверждал, что честных медиумов не существует, становилось понятно, что умеренность его скорее притворная, чем искренняя. Если бы он почитал отчеты Национальной ассоциации американских медиумов, он бы увидел, что этот представительный орган проводит намного более эффективную работу по борьбе с мошенниками, чем он, поскольку обладает знаниями, необходимыми для того, чтобы отделить истинное от фальшивого.
Я предполагаю, что в то время, с точки зрения страховщиков, по состоянию здоровья Гудини был самым надежным клиентом его возраста в Америке. Он постоянно тренировался и не употреблял ни алкоголя, ни табака. И все же тревожные предупреждения доносились со всех уголков континента. Он сам постоянно упоминал об этом во время выступлений перед публикой. На одном из спиритических сеансов, проводимых у меня дома за несколько месяцев до его смерти, я сам получил послание: «Гудини обречен, обречен, обречен!» Я настолько серьезно воспринял это предупреждение, что написал бы ему, если бы имел хоть каплю надежды на то, что мои слова как-то на него подействуют. По своему опыту я знал, что все мои письма, даже сугубо личного характера, он всегда предавал огласке, так что предупреждение с моей стороны для него стало бы только лишним поводом посмеяться над тем, что я считаю святым делом.
Однако месяцы шли, из независимых источников появлялись все новые и новые предупреждения, и в конце концов и у меня, и, как я думаю, у Крандонов стали возникать серьезные опасения относительно его безопасности. Несмотря ни на что, он оставался таким приятным человеком, что даже жертвы его самых жестоких нападок не хотели, чтобы с ним случилось что-нибудь действительно серьезное. Но он продолжал неистовствовать, и тень над ним сгущалась. У меня в Америке есть друг, который выступает в прессе под псевдонимом Самри Фрикелл. В действительности это Фултон Аурслер{11}, неплохой романист, чей «Приемыш Луны», по моему мнению, является одним из лучших романов нашего времени. Аурслер был близким другом Гудини, и я получил от него разрешение процитировать некоторые из его писем.
«Вы знаете его так же хорошо, как я, – пишет Аурслер. – Вы знаете, насколько безграничным было его тщеславие. Вы знаете, как любил он осознавать свою важность. Но мне поведение Гудини в течение последних трех месяцев его жизни показалось весьма необычным. Он мог звонить мне по телефону в семь часов утра в сварливом настроении. Он мог целый час рассказывать о том, как он нужен и как прекрасно у него идут дела. В голосе его слышалась истерическая, почти женская нотка отчаяния, словно он обеими руками пытался пробить стену извечной предопределенности.
Во всех этих случаях Гудини демонстрировал четкое понимание близкого конца. И осознал это я не после его смерти, я говорил об этом и тогда. У меня нет сомнений в том, что Гудини чувствовал приближение конца, но не понимал, что это означало смерть. Он не мог понять свои чувства и ненавидел их, душа его разрывалась от негодования».
Через какое-то время он позвонил тому же другу, и на этот раз терзания его обрели уже более определенную форму. «Я обречен, – сказал он. – Я имею в виду, что в спиритических кругах по всей стране мне предсказывают смерть». В это время он находился в отменной физической форме и готовился отправиться в новое турне по мюзик-холлам. Этому турне суждено было стать для него последним. Через несколько недель он умер.
