А потом я осознаю: именно это мы и наблюдаем. Она была в шоке с того момента, когда ей позвонили на следующий день после выпускного Питера.

Тот звонок был полной неожиданностью — наверно, так всегда и бывает. Даже если тот, кого ты любишь, сейчас на войне, ты не думаешь, что он умрет. Знаешь, что это возможно, но не веришь в это, когда два хорошо одетых солдата заходят в твою дверь и говорят, что человек, которого ты любишь, мертв.

Не то чтобы в семьях контрактных военнослужащих так происходило.

Эти хорошо одетые солдаты, которые заходят в дверь и несут плохие новости, посещают солдатские семьи только во всяких военных фильмах. Судя по всему, семьям контрактников просто звонят. Я по-прежнему понятия не имею, что за человек на другом конце провода говорил в тот день с мамой. Насколько мне известно, они сказали: «Ваш муж погиб. Извините», и бросили трубку. Меня это не удивляет — людей не волнует вклад контрактников в военные действия. Или даже — не то, что не волнует, они просто об этом не знают. Они не знают, что все эти люди, не солдаты, там пытаются сделать нормальную работу — например, что-то строить, водить грузовики и доставлять припасы в центр военных действий, но они даже не знают о том, как выжить в таких условиях.

Как бы то ни было, когда зазвонил телефон, мама взяла трубку, ее это шокировало, и она была в шоке до сих пор. До того, как ужас от возможности потерять одного из нас не вернул ее к жизни.

— Мам, — тихо сказал Питер, взяв ее за плечи. — Садись. — Он мягко подтолкнул ее к стулу. — С Роуз все хорошо. Она здесь. Ничего с ней не случилось. Видишь? — Он указал на меня. — С ней все хорошо.

Мама быстро окидывает меня взглядом с ног до головы, как будто ищет повреждения. Затем она делает несколько глубоких вдохов и вытирает глаза. Она уже начинает выглядеть смущенной, словно ей не стоило плакать перед нами.

— Где Стефани?

— Ее забрали на скорой в больницу.

— А Роберт?

— Не знаю, дома, наверно.

— Почему ты не знаешь, где он, Роуз? — спрашивает она, и ее тон снова означает, что я плохо обращаюсь с Робертом. Меня это бесит.

— Потому что мне не позволили больше там оставаться, чтобы увидеть, что с ним случилось. Офицер полиции хотел увезти меня оттуда, пока они не попытались меня убить.

— С чего бы они пытались?

— Из-за того, что она вызвала копов, который конфисковали весь алкоголь, — отвечает Питер, сделавший правильный вывод.

— Ты пила? — спрашивает она.

— Нет.

— Ты не пила, — повторяет она скептически.

— Зачем тогда спрашиваешь, если все равно не веришь тому, что я говорю? — огрызаюсь я.

Она встает со стула и указывает пальцем мне в лицо.

— Ты наказана, — говорит она, убийственно спокойная, все следы слез исчезли из ее голоса.

— Что? Почему? За то, что позвонила 911?

— За то, что пугаешь меня, приходя через час после твоего комендантского часа…

— Я опоздала всего на сорок пять минут! — говорю я, а в глубине меня начинает закипать гнев. Пока у меня поднимается температура, и здравый смысл уходит в отпуск, мне в голову приходит спокойная мысль: у меня нет панических атак — зато есть гневные атаки.

-..и за ложь о том, куда ты пошла после танцев.

— Я не…

— Мы обсудим детали утром, — говорит она. Ее терапевтический голос уже вернулся на место, и трещины в ее внешнем образе снова были прочно заделаны.

— Мам, это несправедливо. Роуз сделала точно то, что ты… — начинает Питер. Я прерываю его, хватая первое, что попалось мне под руку, и, швыряя в стену, эффектно испортив заявление Питера о том, что я повела себя ответственно. Питер и мама нагибаются, когда праздничные M&Ms взлетают в воздух, и конфетница разбивается слева от ненаряженной новогодней елки, которая стоит в ведре с водой, прислоненная к стене. Звук бьющегося стекла и стучащих по полу M&Ms доставляет невероятное удовлетворение.

— Хватит. Это мой дом. Вы мои дети. Здесь я решаю. — Она захлопнула входную дверь, защелкнула замок и пошла наверх. В доме снова стало тихо.

Я поворачиваюсь к Питеру, который смотрит на меня как на постороннего человека. Похоже, сегодня мы оба не узнаем друг друга в определенные моменты.

— Господи, Роуз, когда ты начала кидаться всяким дерьмом? — Он идет на кухню и возвращается с совком для мусора.

— Я уберу это, — говорю я. Смущение медленно просачивается по моим венам, смягчая гнев.

— О, нет. Нет, не уберешь. Ты просто сядешь здесь и успокоишься, черт возьми. — Падаю на диван. Он молча убирает осколки в течение минуты, прежде чем сказать: — Мама сказала, что ты злишься на весь мир, но я не думал, что ты ведешь себя, как двухлетний ребенок.

— Да, ну, может быть, если бы ты приехал домой на День Благодарения, ты бы увидел это своими глазами.

Питер сметает в совок остатки мусора и поворачивается лицом ко мне.

— Брось, Роуз. Сейчас я здесь.

— И я должна быть благодарна за это?

— Благодарна? Нет. Но ты можешь быть счастлива — в конце концов, я счастлив, что с тобой увиделся.

Понятия не имею, что на это ответить. Я не «счастлива» видеть его и не «счастлива», что он дома, я лишь надеюсь отчитать его за то, что он бросил нас в День Благодарения.

— Я соскучился по твоему субботнему нытью о социальных несправедливостях старшей школы, — говорит он таким тоном, будто окончил школу много лет назад, а теперь, когда он в колледже, не может вспомнить, на что она похожа. — О, да, и еще спасибо, что отвечала на мои письма, — саркастично добавляет он.

— Ты козел, Питер, — такую реакцию я выбрала.

Я никогда, за всю свою жизнь, не разговаривала с братом подобным образом. И это отразилось на его лице.

— Я — кто? — спрашивает он, и это звучит более обиженно и удивленно, чем злобно. Ненавижу признавать, что его ошарашенный вид гасит весь мой напор. Какая же я неудачница.

— Ты слышал, — говорю я, уже менее уверенно, чем несколько секунд назад.

— Я только что спас твою задницу — ты вообще это понимаешь, а?

— Как ты спас мою задницу? Я наказана!

— Нет. Она просто чувствовала, что должна сказать это, но она знает, что ты сделала все правильно.

— Для меня это звучало не так, — говорю я.

— Все нормально, Роуз, просто скажи мне, что, черт возьми, с тобой не так. Давай разберемся с этим, сделаем все это праздничное дерьмо, и я смогу вернуться в школу.

Он положил совок на пол и сел на стул напротив меня.

— Ты действительно будешь действовать, как будто не знаешь, что именно не так?

— День Благодарения, верно?

Я просто не отвожу от него глаз. Насколько я вижу, его злость ослабляет нечто, что скрывается под поверхностью — возможно, это смущение или стыд. Мне становится легче, когда я это замечаю.

— Мне не хотелось быть здесь, Роуз.

— Да, я знаю. Ну, тебе в любом случае придется. Папа этого хотел.

— Чего хотел отец, уже не имеет значения, — говорит Питер. — Он умер, помнишь?

Мне хочется поднять совок, лежащий у его ног, и высыпать грязные M&Ms и осколки стекла ему на голову.

— Почему ты говоришь такие вещи?

— Потому что это, правда — его больше здесь нет, поэтому не имеет значения, что он думал или хотел. Это просто реальный факт. Я не пытаюсь быть…

— Ты сердишься на него. — Не знала, что понимаю это, пока слова не вырвались из моего рта, но внезапно мне показалось, что я это понимала все время. Теперь это кажется таким очевидным.

— Я не сержусь на него.

— Ты говоришь о нем, как будто он… как будто он сделал что-то, что тебя бесит.

— Ну, он нашел работу в этом долбанном Ираке в самый разгар войны, Роуз.

— Да, а ты продолжал подавать документы в самые дорогие колледжи страны, даже после того, как он потерял работу. Так чья вина в том, что ему пришлось туда поехать?

Как только я задала этот вопрос, сразу же пожалела. Я пожалела об этом сильнее, чем о чем-либо за всю свою жизнь, потому что я не это имела в виду. Правда, не это.