Они сидели в кафе, в первый раз за последние два года вдвоем, без Саши или знакомых. Суетились, пытаясь поудобнее расположить две большие прямоугольные тарелки с цезарем, пузатый белый чайник и две чашки на квадратных блюдцах. Умрихин решил налить чай в чашки, и снова пришлось раздвигать эту геометрическую западню. Ольга выговорилась в дороге, а Умрихин вспоминал последние дни, чтобы хоть что-то рассказать, но самым занимательным в голове были только эти посудины. Он чувствовал себя как на первом свидании, боясь ляпнуть общие фразы, чтобы не показаться полным идиотом. Заметил, что и Ольга от неловкости разглядывала интерьер, медленно пережевывая, и стараясь не смотреть в его глаза.

Что-то сердце у меня в последнее время… – сказал он, и подумал, что, наверное, от таких вот вынужденных признаний, которые случайно выскакивают в обычной беседе, и наступает старость.

Ольга приложила руку к своей груди – может, хватит уже с работой, может, в больницу.

Умрихин отмахнулся, прикусив губу, – все-таки ляпнул – и снова они принялись поедать салат, который предательски стремительно исчезал из тарелки.

А еще этот молчаливый мобильник. Он никогда не мог дозвониться до нее с первого раза. И дозваниваясь с четвертого раза, он орал в трубку, забыв обо всем, что хотел ей сказать – если ты не слышишь, сделай сигнал на максимальную громкость, носи его всегда в руках. Однажды он не мог дозвониться целый день, и когда она пришла из магазинов, он схватил ее мобильник и с силой швырнул его в стену, а она с жалостью собирала осколки, и с удивлением смотрела на неказистые внутренности телефона, которые скрывала глянцевая панель.

А еще уборка. Ему вдруг стало бросаться в глаза, что не так стоит обувь в прихожей или на кухонном столе остались мокрые разводы от тряпки, что не может найти домашние тапки и на полках в ванной лежит искривленный, выжатый до конца тюбик из-под зубной пасты. И приходя домой даже в отличном настроении, он замечал, что его взгляд блуждает по единственной комнате в поисках беспорядка. И на его усталые упреки Ольга отвечала – значит я такая, и не смогу убираться лучше, и добавляла, что ничего не изменится. А он срывался на крик, как будто это могло ее изменить. И вообще, – говорила она, – я жду не дождусь, когда мы уедем отсюда. И что, что, – орал он, – разве это что-то изменит…

А еще эти долбаные воротнички рубашек. У нее никогда не получалось их отгладить, и почти всегда, надевая чистую рубашку, он бился и истерике – ну почему, почему ты не можешь их отгладить. И Ольга пыталась объясниться, что в этот раз она тщательно отпаривала и с силой водила утюгом, и что воротничок идеальный, а он подскакивал к окну, и при свете показывал – ну вот же, вот, неужели ты не видишь. И в глазах Ольги набухали слезы. Это повторялось изо дня в день, и как-то он сказал, что рубашки будет гладить сам или отдавать в химчистку с полным набором услуг, а она ответила – если я не буду вставать раньше тебя, готовить завтрак и гладить рубашки, тогда нас перестанет хоть что-то связывать. И он тогда несколько дней не разговаривал с ней, оставив за ней прежние обязательства.

Она стала все чаще уезжать к тетке на неделю, а то и на месяц под предлогом, что Саше там лучше, там больше квартира и у нее там есть ровесницы-подруги. И когда он оставался один, то звонил ей каждый день – странно, но в эти дни он дозванивался с первого раза – они не могли наговориться, и он, вспоминая свои бешеные пляски, чувствовал себя полным уродом. И когда он заканчивал разговор, и в трубке наступала тишина, ему хотелось биться головой об стену от стыда, от того, что и в этот раз не произнес простые слова – прости, прости, я дурак…

Черт с ней, с любовью, думал он. Да и кто его знает, что это такое, и как ее определить. Как будто взяли веер с образцами тысяч цветов и оттенков и сказали – все это красный цвет. Когда он оставался один, он пытался, но не мог понять, почему он не хочет уйти от нее навсегда. Вот же он, совершенно один, иди на улицу, лови взгляды и начинай новую жизнь, обживайся с новой женщиной – но даже представить себе этого не мог.

Когда пришло время переезда, Ольга взяла все хлопоты на себя – наняла бригаду молчаливых молдаван, выезжала вместе с ними за материалами и тщательно, по нескольку раз в неделю подбивала расходы.

Раз в три дня рубашки отправлялись в химчистку и возвращались чистыми, с безупречными воротничками. На звонки Ольга отвечала с первого раза, потому что она держала связь с рабочими, которых она приучила звонить по малейшему поводу, а вопрос уборки был наглухо завален коробками с книгами и горой всякого тряпья, выросшей после продажи стенки.

После полутора месяцев работ молдаване, так же молча, как и появились, ушли, оставив во всей квартире ровные белые стены и гладкий, по уровню моря, потолок. Красить и клеить обои Ольга взялась сама. Расправившись с детской комнатой, семья Умрихиных окончательно переехали в новую квартиру.

И постепенно с новой мебелью, с еще большим оживлением большого пространства – три комнаты с двумя лоджиями – обживались старые упреки и мелочное раздражение.

Умрихин не чувствовал скорости, и только когда Ольга, бросала взгляд на спидометр, он оттягивал ступню от педали газа. Они не разговаривали, и Саша, сидевшая на заденем сидении, крепко-накрепко перетянутая ремнем безопасности, была погружена в игру на айфоне.

Утром, закончив с приготовлением большой кастрюли супа Ольга сказала, что она с Сашей уезжает к тетке. Это единственное за все утро обращение к нему насторожило Умрихина. Ее голос был уверенным и холодным, и не было в ее словах той усталости, с которой она произносила эту фразу раньше и которую можно было перевести как – нужно сделать перерыв на недельку-две, иначе мы окончательно превратим нашу жизнь в ад. Теперь же эти обычные три слова казались Умрихину глубокой расстроившейся трещиной, и он хотел произнести хоть что-то, как будто он мог заговорить ее и остановить ее ломаное движение. Но захныкала Саша – ты обещала в аквапарк, мы что, опять не поедем, ты же обещала, я хочу в аквапа-а-а-арк. Поедем, поедем, прямо сейчас, беги собирайся – пробормотал Умрихин.

– Так ничего и не скажешь? – осторожно начал он, не отрывая взгляда от дороги.

Ольга, как будто разом потеряв все силы, прислонилась головой к стеклу и рассматривала кляксу от мошки на лобовом стекле.

– А что говорить? – глухо отозвалась она.

Умрихин снова сбавил скорость.

– Когда вы вернетесь?

– Я не знаю. Побудем у бабушки, а там видно будет, – тихо ответила Ольга.

– Все так плохо? Если ты из-за… – Умрихин запнулся, пытаясь вспомнить последние разборки, но так и не подобрал слова, сглотнув ком в горле.

– Из-за… – задумчиво произнесла Ольга. – Какая разница из-за чего. Что-то все у нас, Андрей, совсем все плохо. Я вчера ночью лежу и думаю, придешь ты, не придешь, без разницы, как будто нет тебя и все. С любовницей ты, на работе – вот все-ра-вно… Думала, в квартиру новую переедем, все по-другому будет. Не-а, все по-старому. Еще ремонт этот затеяла, дура…

– Я же говорил, молдаван надо было оставить. Теперь сама нервы на этом ремонте…

– Какое-то все не настоящее. Как будто отрабатываем. Пришел, поел, поорал и спать. Саша тебя только ждет, кода папа придет, когда папа придет, а папа пришел, хоть бы узнал, что она нарисовала, сама уже боится тебе подходить.

– Слушай, меня самого уже эта работа достала. Теперь еще с ипотекой этой не рыпнешься ни куда.

– Еще вспоминала, как ты с матерью своей разговаривал по телефону – нормально, нормально, даже не поговоришь с ней. Я тогда подумала еще, если ты со мной так же будешь… Это твое – нормально, нормально… То все…

Ольга заплакала.

– Мам, когда мы уже в аквапарк приедем? – захныкала Саша.

Умрихин посмотрел в зеркало заднего вида.

– Скоро, малыш, почти приехали, – сказал он и выдавил педаль газа.

Вдалеке на обочине их уже ждали. Гаишник лениво взмахнул полосатой палочкой, и Умрихин стал прерывисто притормаживать.