По дороге к берегам Зайенде-Руд отряд Асета наткнулся на селение, жителей которого согнали с насиженного места.

Асмик всегда трогало то, как крестьяне прощаются со своей родиной: мужчины падали на колени и целовали землю, от горестных воплей женщин, казалось, содрогались скалы. Она ненавидела страшный запах выжженной земли и выражение безнадежности в глазах людей.

Они напали неожиданно, сверху, с гор, и внесли смятение в ряды арабов, сопровождавших колонну переселенцев. Губы мужчин были плотно сжаты, а выражения лиц казались тяжелее камня. Клинки хладнокровно опускались на головы и плечи врагов.

Крестьяне сначала растерялись, а после в считанные секунды, мирные и покорные, они превратились в грозную силу: бросались на своих обидчиков и расправлялись с ними едва ли не голыми руками.

Асмик билась наравне с мужчинами и, кроме внешности, отличалась от них только одним: полным отсутствием волнения и страха. В тот миг, когда людьми овладевали звериные инстинкты, слепое животное возбуждение, когда не надо было думать и помнить, а только рваться вперед, Асмик начинала чувствовать, как в далеком уголке ее превратившейся в мертвую пустыню души начинает теплиться жизнь. Она не боялась смерти, ибо та давно побывала у нее в гостях и забрала то, без чего не имело смысла жить.

А Камран боялся. Он не столько сражался, сколько старался защитить Асмик. Он будто бы обладал десятком глаз и рук — так стремительны и точны были его движения, безошибочен взгляд. А вот сердце, сердце у него было только одно, и оно обливалось кровью от страха потерять любимую женщину.

Все завершилось успешно. Большая часть арабов была перебита, нескольких отправили к их предводителям с указанием передать, чтобы они больше не смели ступать на эту землю.

Когда крестьяне благодарили тех, кто неожиданно пришел к ним на помощь, в их глазах стояли слезы. Асмик сохраняла невозмутимость. Убедившись, что крестьянам больше ничто не угрожает, она молча повернулась и устремилась обратно в горы вместе с другими воинами.

Беда, как это обычно бывает, пришла неожиданно. Еще утром Вардан спокойно работал в поле, а в полдень к нему прибежала испуганная Аревик и сказала, что в селение прибыл большой отряд арабов и всем взрослым жителям Луйса велено собраться на площади перед церковью.

Вардан приказал дочери возвращаться домой, а сам вместе с тремя работниками поспешил на площадь. В середине дня воздух утратил свежесть, пыль поднималась из-под ног удушливым облаком. Всюду, куда хватало глаз, белели обновленные по весне дома и цветущие сады, отчего казалось, будто Луйс присыпало снегом. По пути Вардан встретил нескольких односельчан; они растерянно и возбужденно переговаривались.

— Не знаю, чем это закончится, — тревожно произнес один из мужчин. — В доме моего соседа спрятаны двое раненых, а два дня назад мы отправили в горы большую повозку с продуктами и вещами.

Вардан кивнул. Он сам отдал хуррамитам часть посевного зерна и одежду, которую за зиму сшили женщины.

Площадь напоминала огромный развороченный улей, смятенное разноголосое царство. Угрюмые седобородые старики, готовые заплакать женщины, запальчиво жестикулирующая молодежь. Глаза мужчин смотрели бесстрашно, по-звериному остро, кулаки были сжаты, но невозмутимые арабы, похоже, не замечали этого. Их было почти вполовину меньше, чем жителей селения, но они были хорошо обучены воинскому искусству, и у них имелось много оружия.

Старший, средних лет мужчина в небрежно намотанной чалме, вынул грамоту и громко зачитал текст. Все слушали; когда он закончил, по толпе подобно ураганному ветру пронесся возбужденный гул.

От имени эмира жителям Луйса было велено выдать всех, кто оказывал помощь хуррамитам. В противном случае им, как и обитателям многих других селений, было предписано сняться с места и следовать к берегам Зайенде-Руд.

Вардан оцепенел. Его сердце пронзила дикая боль, в глазах потемнело, голова закружилась. Он сразу понял, что это не шутка, а жестокая правда. Он слышал, как кругом шепчутся люди, но сам не мог произнести ни слова.

— Как можно бросить все и уйти? А дома, посевы, сады, скот!

— Надо взяться за оружие. Топоры, ножи, мотыги — все пойдет в ход!

— За их спиной войско эмира. Они могут привести подмогу!

— Аза нашими спинами — горы. Я еще не встречал человека, который мог бы их одолеть.

— Разве мы можем бежать в горы, бросив женщин, стариков и детей?! Что тогда будет с ними?!

— Арабам прекрасно известно, что все мы помогаем хуррамитам. Это всего лишь предлог. Они уже решили нас выселить, мы ничего не сможем сделать! Если возьмемся за оружие, будет море крови и десятки смертей!

Последнее мнение оказалось верным. Когда глава общины заявил арабам, что жители Луйса не собираются никого выдавать, мусульманские воины не удивились. Они велели людям разойтись по домам, собрать вещи, которые они намерены взять с собой, и ровно через час вновь собраться на площади. Повозки, волов, орудия труда, а тем более оружие брать запрещалось. Арабы выставили охрану на подступах к селению и на горных тропах, дабы ни один из жителей Луйса не смог ускользнуть незамеченным.

Вардан вернулся домой. Женщины метались по комнатам, не зная, что взять с собой, Аревик и Сусанна плакали, Тигран сидел угрюмый и неподвижный.

Вардан тоже молчал и не двигался, хотя, наверное, нужно было помочь жене и матери и успокоить детей.

Долгое время он жил в странном, оторванном от действительности мире, он изнурял себя работой, старался прогнать ненужные мысли и почти убедил себя в том, что худшее осталось позади. Теперь он понял, что жестоко ошибся.

В стенах этого дома Вардан родился, сделал свои первые шаги, здесь мать пела ему колыбельные песни, он срывал плоды с деревьев этого сада и был привязан к этой земле не меньше, чем к заветной мечте. Он любил всех своих животных, лелеял каждую травинку, что выросла на этих лугах. Он радовался, когда по утрам в его сознание суетливо и весело врывались привычные звуки: скрип дверей, голоса людей и животных.

Он думал о многолетнем упорном труде, который оказался напрасным, о мечтах, которым было суждено развеяться, как дым.

— Вардан, как тебе кажется, они позволят нам вернуться? — Голос Гаянэ срывался и дрожал.

Муж долго молчал, потом тяжело промолвил:

— Не думаю.

Видя, в каком состоянии находится сын, Каринэ принялась распоряжаться.

— Скотину и птицу надо выпустить на волю. С собаками сложнее — они побегут следом; как бы арабы их не перебили! Гаянэ, оставь посуду, лучше взять побольше одежды для детей. Шерсть и пряжу положи на место. И ковер нам не унести. А вот овчины возьми. Не забудь швейные принадлежности. Аревик, не бери так много игрушек, тебе придется помогать нести вещи. А вода? Надеюсь, по дороге встретится река или хотя бы ручей? Тигран… — Женщина выпрямилась и оглянулась. — А где Тигран?

Мальчика нигде не было. Они не нашли его ни в доме, ни во дворе. Тигран исчез. Никто не представлял, куда он подевался, и Вардан сходил с ума от тревоги, поскольку приближался час, когда они были должны отправиться в путь.

Каринэ сунулась было на улицу — тут же откуда ни возьмись появился верховой араб; он замахнулся на женщину плетью и что-то прокричал на своем языке.

Аревик знала правду, но она поклялась Тиграну, что будет молчать, и молчала.

Наконец наступило время, когда они были вынуждены покинуть дом. Вардан поднял на руки Сурена, и тот обхватил ручонками шею отца. Мужчина подумал, что, хорошо это или плохо, но семья связала его по рукам и ногам. Он должен думать прежде всего о ней, помнить о чувстве долга по отношению к ней, а не к кому-то или к чему-то еще.

Толпа людей устремилась на церковную площадь. Мужчины волокли нехитрый скарб, женщины пытались успокоить детей, а сами дрожали как осиновый лист. Многие односельчане Вардана глухо роптали.

Мужчина подумал, что вскоре злоба сменится горечью поражения и измученные долгим переходом, раздавленные горем жители Луйса будут заботиться только о том, как выжить, тешить себя надеждой на то, что на новом месте они, быть может, не умрут от голода.