Он не мог провести с ней всю ночь, все свершилось быстрее, чем ему хотелось. Камрану было немного стыдно за испытанное наслаждение, потому что он не знал, сделала ли Асмик это из благодарности, а может, из жалости, или ее чувства в самом деле проснулись.

Камран понимал, что она ни на минуту не забывала о своих детях. Но Асмик никогда не говорила о них, так же как ни разу не улыбнулась и не заплакала.

Мужчина не мог сказать, что после того, как они покинули Исфахан, любимая им женщина была вполне нормальна, однако за два года произошли некоторые изменения. Душа Асмик постепенно избавлялась от налета безумия, как избавляется от коры больное дерево. В ее поведении больше не было странностей, однако ей не стало легче. Камран понимал, что с ней происходит: душевные силы растаяли, вера исчезла, возврата к прежнему нет, надежда уничтожена, в сердце царит пустота. Он не знал, чем ей помочь, но всегда находился рядом.

Следуя желанию и планам Асмик, они присоединились к хуррамитам, в рядах которых, случалось, сражались и женщины. У Асмик не было силы удара, но была сила ненависти, безжалостная жажда крови и мести.

Лучше б она горько плакала, испуганно прижималась к нему по ночам, чем слепо бросалась в бой! Однако Камран не мог ничего изменить. Ему оставалось принимать судьбу как неизбежность, как волю Бога.

По ночам Камран охранял шатер Асмик; он спал, как зверь, прислушиваясь к малейшим шорохам, а днем не мог налюбоваться игрой ее лица, вглядывался в оттенок кожи, блеск волос и выражение глаз. Она была его звездой и его жизнью.

Камран часто думал о своем единственном сыне, сыне, которого ему не суждено было увидеть, и втайне мечтал о том, чтобы Асмик забеременела. Однажды он сказал ей об этом, и она гневно ответила:

— Неужели ты думаешь, что этот ребенок заменит мне…

— Я так не думаю, — мягко перебил Камран, — но этот малыш мог бы стать спасением и счастьем для нас обоих.

Молодая женщина промолчала, и ему ничего не оставалось, как ждать.

Камран предал свой народ и не сумел по-настоящему слиться с теми, среди кого отныне воевал и жил. Ему долго пришлось доказывать хуррамитам свою преданность. Он был искусным воином, и от него было немало пользы, но многие до сих пор считали, что мусульманину нельзя доверять.

Что касается арабов… Однажды пленный мусульманин с ненавистью бросил Камрану:

— Ты — презренный предатель, шакал, раб женщины! Ты будешь гореть в аду!

Камран знал, что это правда. Больше он никогда не сможет жить среди единоверцев. И едва ли ему стоит обращаться с просьбами к Богу и рассчитывать на его милосердие.

Асмик тоже не стремилась вернуться туда, где провела восемь лет. Однажды ночью они с Камраном тайком пробрались в Луйс, чтобы женщина могла навестить могилы своей матери и служанки Хуриг, но после не приближались к селению.

Старшим в отряде был мужчина лет сорока пяти по имени Асет. И он, и его семья наотрез отказались принять ислам и продолжали поклоняться огню[19]. Трое сыновей погибли от рук арабов, жена и дочь покончили с собой, дабы избежать бесчестья.

Асет относился к Асмик почти как к дочери и только ради нее терпел присутствие Камрана. Он наверняка догадывался о том, что здесь замешана любовная история, и не пытался понять молодую женщину, как не стремился ее осуждать. Только судьба и глубокое горе могли заставить ее делать то, что она делала, и пока этот странный араб с вечно обнаженным клинком и горящими глазами будет находиться рядом с ней, останется меньше шансов на то, что ее убьют.

Почти все, что воинам Асета удавалось отнять у арабов, они возвращали крестьянам, сами довольствовались малым. Их было не так уж много, около тридцати человек, но каждый из них был не единожды проверен в деле, а в укромных горных уголках, на крутых тропинках даже тридцать человек могли стать серьезным препятствием для целой армии.

Минувшей осенью до них дошли слухи о том, что арабы рыскают по селениям, жители которых оказывают помощь повстанцам. Они приказывали выдать тех, кто это делал, а если жители горного края не подчинялись, изгоняли их с места обитания и жгли дома.

Зима принесла относительное затишье, но было страшно подумать, что начнется сейчас, с наступлением весны.

Когда Асмик проснулась, мужчины начали потихоньку сворачивать лагерь и готовиться к долгому переходу поближе к берегам реки Зайенде-Руд.

У них с Камраном было немного времени для того, чтобы побыть наедине, и они быстро пошли по тропинке в сторону от лагеря.

Заснеженные хребты сменили свой цвет с белого на розовый, потом на янтарный. Солнце разогнало утренний туман, и его свет золотым потоком лился на склоны гор.

Казалось, на многие расстояния — только безлюдье, покой и тишина.

— Сложно представить, что где-то идет война. Иногда мне нелегко бывает понять, почему, вместо того чтобы бежать от нее, мы продолжаем ее искать, — не выдержав, заметил Камран и получил ответ:

— Ты знаешь почему. Я никогда не смогу смириться с прошлым, не смогу его забыть, а потому должна что-то делать. Мне странно слышать твои слова. Разве воин должен бежать от войны?

«Прошлое — прибежище отчаявшихся, — подумал Камран. — Нельзя бесконечно оглядываться назад, надо смотреть вперед». Подумал, но промолчал. Мог ли он, имел ли право сказать такое матери, потерявшей детей?

— Я говорю о тебе, Жасмин. Это — не твое. Ты осталась жить, значит, должна жить. Только не так, а по-другому.

Асмик повернулась к нему:

— У меня плохо получается то, что я делаю?

— Хорошо. Так хорошо, что иногда мне становится страшно.

Женщина остановилась и прошептала:

— Чего ты хочешь, Камран?

Он тяжело промолвил:

— Я не знаю. Однако я до сих пор верю в то, что в этом огромном мире есть место, где мы сможем быть счастливы. Мне бесконечно жаль, что путь туда заказан и мне, и тебе.

Асмик опустила голову. Это она лишила его всего, его, единственного человека, которого еще могла сделать счастливым.

Он ничего от нее не требовал, он любил ее нежно, печально, с каким-то безнадежным смирением. То была страстная, упрямая привязанность, он отдал себя ей всецело и навсегда.

Они дошли до укромного уголка. Здесь были не только камни, но и трава; солнце мягко освещало землю. На мгновение женщина прислонилась спиной к холодной каменной стене, а потом принялась раздеваться.

Перешагнула через ворох одежды, приблизилась к Камрану, сверкая белоснежным упругим телом, и положила прохладные ладони ему на грудь.

— Я здесь.

Камран не был уверен, что она здесь. Он не был уверен в этом с тех пор, как впервые увидел ее после долгой разлуки. Однако ему не хотелось об этом думать. Он обнял Асмик, и страсть пронзила его душу и тело. У них было мало времени, тогда как Камран мечтал о том, чтобы когда-нибудь выдалась целая ночь, безумная ночь, в течение которой он мог бы сжимать Асмик в объятиях, не думая ни о чем, ни о чем не жалея и ничего не боясь.

Он знал, что напрасно надеется, так же как был уверен в том, что Асмик ничего не чувствует. То была жалкая подачка, простая уступка его желанию.

— Тебе никогда не казалось, что судьба подарила нам новую встречу не в награду, а в наказание? — неожиданно прошептала женщина.

— Нет, — ответил мужчина, нежно гладя ее волосы. — Я давно хотел спросить: неужели ты до сих пор считаешь, будто все, что случилось между нами до нашей разлуки, было ошибкой?

— Если бы я так думала, я не была бы с тобой.

Они пошли обратно. Хотя Камран только что обладал этой женщиной, он не испытывал удовлетворения. Он нуждался в другом. Чтобы она была не воинственной и беспощадной, а безмятежной и кроткой, чтобы она держала в руках не саблю, а ребенка. Он понимал, что все, чем она сейчас живет, навеяно горем, внушено чувством вины, вызвано отчаянием. И ему опять-таки оставалось только ждать, ждать, пока она вновь будет готова впустить в свое сердце любовь.